заинтересованы в том, чтобы я продавал как можно больше меда. Но когда мир превращается в народные республики, Америка остается единственной страной, где людей еще не довели до выкапывания в лесах корешков для пропитания, это последний уцелевший рынок на земле. Парни в Сантьяго захотели овладеть этим рынком. Не знаю, что они пообещали парням в Вашингтоне и кто чем и с кем торговался, но знаю, что где-то ты с этим пересекся, потому что ты держишь порядочную долю акций «Д'Анкония коппер». И уверен, ты не рассердился в то утро, четыре месяца назад, на следующий день после того, как вышли указы, увидев, как взлетела «Д'Анкония коппер» на бирже. Пожалуй, она прыгнула со страниц биржевых сводок прямо тебе в лицо.
— На каком основании ты придумываешь эти возмутительные истории? Кто дал тебе такое право?
— Никто. Я не знал об этом. Просто увидел скачок на этих страницах. В то утро. Это о многом говорит, правда? Кроме того, через неделю парни в Сантьяго шлепнули новый налог на медь и сказали, что мне не стоит возражать?—?ведь мои акции так здорово подскочили. Они сказали, что действуют в моих же интересах. Они сказали, что мне ни к чему беспокоиться, ведь если взять оба события в совокупности, я стал богаче, чем был до этого. Это верно. Стал.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Почему ты не хочешь принять благодарность за это, Джеймс? Это совсем не в твоем стиле и противоречит той политике, в которой ты такой эксперт. В век, когда человек существует не благодаря праву, а благодаря благосклонности, не отвергают благодарную личность, а стараются заполучить признательность возможно большего числа людей. Разве ты не хочешь, чтобы я оказался среди тех, кто перед тобой в долгу?
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Подумай только, какую услугу мне оказали без всяких усилий с моей стороны. Со мной не советовались, меня не уведомили, обо мне не думали, все было проделано без меня?—?и теперь мне остается только производить медь... Это большая услуга, Джеймс, и будь уверен, я в долгу не останусь.?—? Франциско резко повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел прочь.
Таггарт не двинулся за ним, он стоял, чувствуя, что предпочел бы что угодно еще одной минуте этого разговора.
Франциско подошел к Дэгни. Некоторое время он смотрел на нее молча, не здороваясь, его улыбка подтверждала, что она была первой, кого он здесь заметил, и первой, кто увидел его, когда он входил в зал.
Несмотря на все сомнения и настороженность, Дэгни не чувствовала ничего, кроме спокойной уверенности; непонятно почему ей казалось, что его фигура в этой толпе символизировала полную безопасность. Но в момент, когда зарождающаяся улыбка поведала ему, как она счастлива его видеть, Франциско спросил:
Не хочешь ли рассказать мне, каким блестящим достижением стала линия Джона Галта?
Дэгни почувствовала, как дрогнули и сжались ее губы, когда она произнесла:
— Прошу прощения, если я показала, что уязвима. Это не должно было ошеломить меня?—?то, что ты дошел до той стадии, когда презирают достижения.
— Да, это так. Я настолько презираю эту линию, что не захотел стать свидетелем ее скоропостижной кончины.
Д'Анкония заметил внезапный интерес, мысль, устремившуюся в новом направлении через открытую брешь. Он минуту наблюдал за Дэгни, словно знал каждый ее шаг по этой дороге, потом усмехнулся и сказал:
— Неужели ты и теперь не хочешь спросить меня, кто такой Джон Галт?
— Почему я должна это спрашивать и почему сейчас?
— Ты что, не помнишь, как призывала его прийти и заявить свои права на твою линию? Что ж, он это сделал.
Франциско двинулся дальше, не задерживаясь, чтобы увидеть выражение ее глаз?—?гнев, замешательство и первый слабый проблеск вопроса.
По мышцам своего лица Реардэн осознал свою реакцию на появление Франциско: он внезапно обнаружил, что улыбается и что едва уловимая улыбка не сходила с его лица несколько минут, пока он наблюдал за Франциско Д'Анкония в толпе.
Впервые он осознал для себя все полувоспринятые, полуотвергнутые моменты, когда он думал о Франциско Д'Анкония, и отбросил эту мысль прежде, чем она стала признанием в том, как он хотел увидеть Франциско. Когда накатывала усталость?—?за столом, когда в предрассветном небе меркло зарево плавильных печей, во время одиноких вечерних прогулок по пустынной сельской местности к дому, в тишине бессонных ночей, Реардэн ловил себя на мысли о единственном человеке, который когда-то высказывал то, что думал сам Реардэн. Он отбросил воспоминания, сказав себе: «Этот человек хуже всех остальных!», но чувствовал, что это неправда, хотя не мог понять причину этой уверенности. Он ловил себя на том, что просматривает газеты в поисках сообщения о возвращении Франциско Д'Анкония в Нью-Йорк, и отбрасывал газеты в сторону, сердито спрашивая себя: «Ну и что из того, что он вернулся? Уж не будешь ли ты разыскивать его по ночным клубам? Чего ты от него хочешь?»
Именно этого я хотел, подумал Реардэн, поймав себя на том, что улыбается при виде Франциско,?—? это было странное чувство ожидания с примесью любопытства, радости и надежды. Франциско, казалось, не заметил его. Реардэн ждал, борясь с желанием подойти. «Только не после нашего последнего разговора,?—?думал он.?—?Зачем? Что я ему скажу?» И с тем же радостным чувством, чувством уверенности, что поступает правильно, он понял, что идет через зал к горстке гостей, окружающих Франциско Д'Анкония.
Глядя на этих людей, он удивлялся, почему они выбрали Франциско, чтобы заключить его в плотный круг, что притянуло их к нему, ведь в их улыбках сквозила явная неприязнь. На лицах застыло своеобразное выражение, скорее не страх, а трусость,?—?выражение вины и злости. Франциско был прижат к мраморной лестнице, свободно развалившись, он сидел на ступеньках; раскованность позы в сочетании со строгостью одежды придавали ему особую элегантность. На его беззаботном лице сияла улыбка; казалось, он здесь единственный человек, наслаждающийся праздником. Но в его глазах не было и следа веселья, в них сигналом предупреждения светилась обостренная проницательность.
Стоя с краю группы, Реардэн услышал, как женщина с большими бриллиантовыми серьгами и увядшим нервным лицом спросила:
— Сеньор Д'Анкония, что, по вашему мнению, будет с миром?
— В точности то, чего он заслуживает.
— О, как жестоко!
— Вы же верите в действие нравственных законов, мадам??—?учтиво спросил Франциско.?—?Лично я верю.
Реардэн услышал, как Бертрам Скаддер сказал какой-то девушке, которая возмущенно вскрикнула:
— Не расстраивайтесь из-за него. Видите ли, деньги?—?источник всех бед и корень зла, а он типичный продукт денег.
Реардэн подумал, что Франциско вряд ли мог услышать это, но увидел, как тот поворачивается к говорящим с благородно-учтивой улыбкой.
— Итак, вы считаете, что именно деньги?—?источник всех бед и корень зла??—?спросил Франциско Д'Анкония.?—?А вы никогда не задумывались над тем, что является источником самих денег? Сами по себе деньги?—?лишь средство обмена, существование их невозможно вне производства товаров и людей, умеющих производить. Деньги придают вес и форму основному принципу: люди, желающие иметь дело друг с другом, должны общаться посредством обмена, давая взамен одной ценности другую. В руках бездельников и нищих, слезами вымаливающих плоды вашего труда, или бандитов, отнимающих их у вас силой, деньги теряют смысл, перестают быть средством обмена. Деньги стали возможны благодаря людям, умеющим производить. Видимо, они, по-вашему, источник всех бед?
В тот момент, когда вы принимаете деньги в качестве оплаты за свой труд, вы делаете это с условием, что сможете обменять их на результаты труда других людей. Ценностью Деньги наполняют не
