— Я вырос среди литейщиков,?—?безразлично ответил он. Реардэн не мог понять выражения его лица: это был застывший взгляд, словно глаза Франциско сосредоточились на каком-то тайном видении, которое вытянуло его губы в горькую насмешливую линию.
Они не разговаривали, пока не вернулись в кабинет.
— Видишь ли,?—?начал Реардэн,?—?то, что ты сказал здесь, правда. Но это лишь часть правды. Другая часть?—?это то, что мы сделали потом. Разве ты не видишь? Мы способны действовать. Они?—?нет. Поэтому в затяжной борьбе победим мы, что бы они с нами ни сделали.
Франциско не ответил.
— Послушай,?—?продолжал Реардэн,?—?я знаю, в чем твоя беда. Ты в жизни не удосужился проработать хоть один день по-настоящему. Я думал, ты самонадеян, но теперь вижу, что ты понятия не имеешь о том, что в тебе скрыто. Забудь на время о своем богатстве и поступай ко мне на работу. Я назначу тебя мастером литейного цеха. Ты не знаешь, что это тебе даст. Через несколько лет ты будешь в состоянии руководить «Д'Анкония коппер».
Он ожидал взрыва смеха и был готов спорить, но увидел, что Франциско медленно качает головой, словно не может довериться своему голосу, словно боится, что, едва начав говорить, согласится. Через минуту Франциско произнес:
— Мистер Реардэн... я отдал бы всю оставшуюся жизнь за год работы мастером литейного цеха у вас. Но я не могу.
— Почему же?
— Не спрашивайте. Это личная проблема.
До сих пор Франциско в представлении Реардэна был человеком, вызывающим возмущение и неотразимо привлекательным?—?но совершенно не способным страдать. Теперь он видел в глазах Франциско выражение тихой, упорно сдерживаемой боли.
Франциско молча потянулся за своим пальто.
— Ты уходишь??—?спросил Реардэн.
— Да.
— И не собираешься сказать мне то, что хотел?
— Не сегодня.
— Ты хотел, чтобы я ответил на вопрос. Франциско покачал головой.
— Ты начал спрашивать, как я могу... Что?
Улыбка Франциско была похожа на стон?—?единственное проявление боли, которое он себе позволил.
— Я не стану спрашивать об этом, мистер Реардэн. Я это знаю.
Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское?—?двадцать пять. Кружевная скатерть с узором в виде хитро переплетенной виноградной лозы, переливающаяся при свете свечей, стоила две тысячи долларов. Обеденный сервиз ручной работы, сверкающий синевой и золотом и переливающийся фарфор, стоил две тысячи пятьсот долларов. Столовое серебро с инициалами «ЛР» и лавровым венком в стиле ампир стоило три тысячи долларов. Но считалось неприличным думать о деньгах и о том, что они собой представляли.
Крестьянский деревянный, с позолотой башмак стоял посреди стола и был наполнен ноготками, виноградом и морковью. Свечи были воткнуты в тыквы, из которых были вырезаны лица с открытыми ртами, из этих ртов прямо на скатерть падали изюм, орехи и конфеты.
Это был ужин по случаю Дня Благодарения, и три человека, сидящие рядом с Реардэном за столом, были его жена, мать и брат.
— Мы должны благодарить Господа за наше счастье,?—?сказала мать Реардэна.?—?Господь добр к нам. В стране много людей, которым сегодня нечего есть, у которых нет даже дома, и с каждым днем среди них все больше безработных. У меня мурашки бегают по коже, когда я оглядываюсь вокруг в городе. На кого, вы думаете, я натолкнулась на прошлой неделе? На Люси Джадсон. Генри, ты помнишь Люси Джадсон? Когда вам было десять?—?двенадцать лет, она была нашей соседкой в Миннесоте. У нее был сын вашего возраста. Я потеряла ее из виду, когда они переехали в Нью-Йорк; с тех пор, должно быть, прошло лет двадцать. У меня мурашки по коже побежали, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая карга в мужском плаще, просящая милостыню на углу. И я подумала: если бы не милость господня, это могла быть я.
— Что ж, если уж заговорили о благодарности,?—?весело произнесла Лилиан,?—?то мне кажется, мы не должны забывать Гертруду, новую кухарку. Она настоящая мастерица.
— Моя очередь. Я буду старомоден, сказал Филипп.?—?Я хочу лишь поблагодарить самую прекрасную в мире мамочку.
— Ну если на то пошло,?—?произнесла мать,?—?нам следует поблагодарить Лилиан за этот чудесный обед и хлопоты, которые она взяла на себя, чтобы сделать его таким. Она потратила уйму времени, чтобы накрыть стол. Он по-настоящему очарователен и оригинален.
— Благодаря деревянному башмаку,?—?подхватил Филипп, наклонив голову, чтобы изучить его с видом строгого критика.?—?Вот это мастерский штрих. У каждого найдутся свечи, столовое серебро и остальной хлам, для этого не нужно ничего, кроме денег, но башмак?—?он требует воображения.
Реардэн молчал. Отблески свеч играли на его лице, как на портрете; портрет выражал всеобщую учтивость.
— Ты не притронулся к вину,?—?сказала мать, глядя на него.?—?Думаю, ты должен поднять тост за людей нашей страны, которые так много тебе дали.
— Мама, Генри не в настроении,?—?вмешалась Лилиан,?—?боюсь, День Благодарения?—?праздник лишь для тех, у кого чистая совесть.?—?Она подняла свой бокал, но задержала руку на полпути к губам и спросила:?—?Завтра на суде ты будешь как-то защищать себя?
— Да.
Лилиан поставила бокал на стол:
— Каким образом?
— Увидишь завтра.
— Уж не вообразил ли ты, что можешь выйти сухим из воды?
— Я не знаю, из какой именно жидкости я должен выйти сухим
— Ты осознаешь, что выдвинутое против тебя обвинение чрезвычайно серьезно?
— Осознаю.
— Ты признался, что продал сплав Кену Денеггеру.
— Да.
— Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.
— Не думаю, что они это сделают, но это возможно.
— Ты читаешь газеты, Генри??—?спросил Филипп со странной улыбкой на губах.
— Нет.
— А стоило бы!
— Да? Почему?
— Если бы ты только знал, какими словами тебя называют!
— Это интересно,?—?произнес Реардэн. Слова относились к улыбке Филиппа, выражавшей удовольствие.
— Ничего не понимаю, сказала мать.?—?Тюрьма? Ты сказала про тюрьму, Лилиан? Генри, тебя хотят посадить в тюрьму?
— Могут.
— Но это смешно! Сделай что-нибудь.
— Что?
— Не знаю. Я ничего в этом не смыслю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты всегда знал, что делать.
