— Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.
— И ты не хочешь принять во внимание другие вы...?—?Он чуть не сказал «высокие», но передумал.? —?Другие аспекты?
— Нет.
— Но я не твой раб.
— Может, я?—?твой?
— Не понимаю, о чем ты.?—?Он запнулся. Он понимал, что имелось в виду.
— Нет,?—?произнес Реардэн,?—?ты мне не раб. Ты волен уйти отсюда в любое время, когда захочешь.
— Я... я не о том.
— А я?—?о том.
— Не понимаю...
— Разве?
— Ты всегда знал мои... политические взгляды. Ты никогда раньше не возражал.
— Да, верно,?—?тяжело произнес Реардэн.?—?Возможно, я должен объясниться, если ввел тебя в заблуждение. Я пытался не напоминать тебе, что ты живешь за мой счет. Я считал, что уместнее об этом помнить тебе. Я думал, что любой человек, принимающий помощь другого, знает, что основным мотивом дающего является добрая воля и что в ответ следует платить той же доброй волей. Теперь я вижу, что ошибался. Ты получал еду, не заработав ее, и заключил, что любовь и привязанность тоже не нужно зарабатывать. Ты сделал вывод, что я самый безобидный в мире человек, на которого можно наплевать именно потому, что ты от меня во всем зависишь. Ты заключил, что я не напомню тебе об этом, что меня свяжет страх задеть твои чувства. Хорошо, давай откровенно: ты?—?объект благотворительности, чей кредит уже давным-давно исчерпан. Какую бы любовь я ни испытывал к тебе когда-то, она прошла. У меня нет ни малейшего интереса ни к тебе, ни к твоей судьбе, ни к твоему будущему, у меня нет никаких причин кормить тебя. Если ты покинешь мой дом, мне безразлично, сдохнешь ты с голоду или нет. Таково твое положение здесь, и надеюсь, ты будешь помнить об этом, если хочешь остаться. Если нет, убирайся.
Филипп втянул голову в плечи, Реардэн никак не отреагировал.
— Не воображай, будто мне доставляет удовольствие здесь жить,?—?сказал Филипп; его пронзительный голос прозвучал безжизненно.?—?Цели ты думаешь, что я счастлив, ошибаешься. Я все что угодно отдал бы, лишь бы убраться отсюда.?—?Слова были дерзкими, но голос звучал осторожно.?—?Если ты так думаешь, мне лучше уйти.?—?Слова были утверждением, но голос поставил знак вопроса в конце фразы и ждал; ответа не последовало.?—?И тебе незачем беспокоиться о моем будущем. Мне не нужно ничьих подачек. Я сам могу позаботиться о себе.?—?Слова были адресованы Реардэну, но глаза смотрели на мать; она молчала, она боялась пошевелиться.?—?Я всегда хотел ни от кого не зависеть, всегда хотел жить в Нью-Йорке, рядом со своими друзьями.?—?Голос понизился, и Филипп добавил в безличной размышляющей манере, словно ни к кому не обращаясь:?—?Конечно, у меня возникнут проблемы, связанные с поддержанием определенного социального статуса... Не моя вина, что меня будет стеснять фамилия, ассоциирующаяся с миллионами... Мне потребуется определенная сумма на год или два... чтобы жить подобающим образом.
— От меня ты денег не получишь.
— Разве я их у тебя просил? Не воображай, что я не смогу достать их, если захочу! Не воображай, что я не смогу уехать. Меня бы через минуту здесь не было, если бы я думал только о себе. Но я нужен маме, если я ее брошу...
— Не объясняй.
— А кроме того, ты меня неправильно понял, Генри. Я не сказал ничего такого, чтобы оскорбить тебя. Я вообще не затрагивал личности, просто обсуждал общую политическую ситуацию с абстрактной социологической точки зрения, которая...
— Не объясняй,?—?повторил Реардэн.
Он смотрел в лицо Филиппа. Оно было опущено, и глаза смотрели на Реардэна снизу вверх. Это были безжизненные глаза, в них не было ни искры возбуждения, ни личного переживания, ни вызова, ни сожаления, ни стыда, ни страдания; это были покрытые пленкой овалы, не выдававшие никакой реакции на реальность, ни единой попытки понять ее, взвесить факты, вынести разумное суждение,?—?овалы, наполненные лишь тупой, застывшей, бессмысленной ненавистью.
— Не объясняй. Просто закрой рот.
К отвращению, заставившему Реардэна отвернуться, примешивалась жалость. Он хотел схватить брата за плечи, встряхнуть его и закричать: «Как ты можешь поступать так с собой? Как ты дошел до такого состояния? Почему ты упустил чудесную реальность собственного существования?..» Реардэн отвел взгляд. Он знал, что все бесполезно.
Реардэн с усталым презрением заметил, что трое за столом молчали. Все прошедшие годы его предупредительность не приносила ничего, кроме злобно-праведных упреков. Где сейчас была их праведность? Теперь пришло время привести в действие их принципы справедливости?—?если справедливость входила в их принципы. Почему они не набросились на него с обвинениями в жестокости и эгоизме, которые он привык воспринимать вечным рефреном к своей жизни? Что позволяло им делать это годами? Реардэн понял, что слова, которые звучали в его сознании, были ключиком к ответу: согласие жертвы.
— Не будем ссориться,?—?угрюмо и рассеянно произнесла мать.?—?Сегодня День Благодарения.
Взглянув на Лилиан, Реардэн поймал взгляд, который подтвердил его уверенность в том, что она уже давно наблюдает за ним,?—?взгляд выражал панику.
Реардэн поднялся.
— А теперь прошу простить меня,?—?сказал он всем разом.
— Ты куда??—?резко спросила Лилиан.
Минуту он, раздумывая, смотрел на нее, словно утверждая то, что она должна прочитать в его ответе:
— В Нью-Йорк.
Лилиан вскочила из-за стола:
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Ты не можешь поехать в Нью-Йорк!?—?Ее голос не был громким, но в нем звучала беспомощность пронзительного визга.?—?Сейчас ты не можешь позволить себе это. Я имею в виду, оставить семью. Тебе нужно думать о своей репутации. Ты не в таком положении, чтобы позволять себе вещи, о которых знаешь, что они порочны.
«По какому моральному кодексу??—?подумал Реардэн.?—?По каким нормам?»
— Почему ты едешь в Нью-Йорк?
— Мне кажется, Лилиан, по той же причине, по которой ты хочешь удержать меня.
— Завтра суд.
Это я и имею в виду. Реардэн повернулся, и Лилиан повысила голос:
— Я не хочу, чтобы ты уходил!
Он улыбнулся. Это была первая улыбка за прошедшие три месяца, адресованная ей; но это была не та улыбка, на которую рассчитывала Лилиан.
— Я запрещаю тебе покидать нас сегодня!
Он повернулся и вышел из комнаты.
За рулем машины, мчащейся по ровной, как зеркало, замершей дороге, которая стлалась под колеса со скоростью около шестидесяти миль в час, Реардэн отбросил мысль о своей семье, их лица откатывались назад в пучине скорости, поглощающей голые деревья и одинокие постройки по обочинам дороги. Движение было слабым, позади мелькали горстки огней города, который он миновал; пустота вокруг была единственным признаком праздника. Изредка над заводским корпусом вспыхивало туманное свечение, притушенное морозом, и холодный ветер завывал, попадая в щели машины и постукивая брезентом крыши о металлический каркас.
По какой-то смутной ассоциации, которую Реардэн не мог определить, мысль о семье заменило
