ацидоль-пепсин, по четверти таблетки на одну столовую ложку теплой воды, морковный сок, выжатый из натертой моркови. Вино доктор не велел: повышает температуру, а кагор, кроме того, крепит.
Именно на этом этапе болезни я разговорился со старым многоопытным врачом, лечившим детей и взрослых, и он первый высказал предположение, что у Джекки вовсе никакой не туберкулез, а двухсторонняя мелкоочаговая пневмония, иначе говоря, воспаление легких. Он посоветовал применить фтивазид, употребляемый при легочных заболеваниях, а также внутримышечно антибиотики — стрептомицин, пенициллин.
Отрицательный результат дала и проверка на реакцию туберкулином, по моему настоянию введенным Джекки в глаз. Таким образом, не через месяц, а ровно через неделю, снова в понедельник, я вторично привез Джекки на рентген.
За неделю картина легких резко изменилась к худшему. Некоторые пятна увеличились и растянулись, а то, что находилось у сердца, стало совсем черным, захватив новые ткани.
Созвали консилиум. Опять упоминался рак, щупали шею. Все же основные подозрения вновь сосредоточились на легких.
Затемнения в легких — что это: очаги? опухоли? поражение паразитами? Последнее было наименее вероятно.
А Джекки, попадая в клинику, сразу словно приободрялся, — очевидно, так действовала новая обстановка. На больного не похож, заходит, все обнюхивает, все разглядывает. Дверь в один кабинет оказалась приоткрыта — он зашел туда; а там лекция, студенты; послышался смех, оживленные голоса. Я тихонько вызвал его оттуда. На поводок не брал, он пользовался полной свободой.
Домой приехал — съел граммов двести пятьдесят мяса.
На консилиуме решено было проверить еще раз туберкулином. Для этого требовался срок — двадцать четыре часа. А на следующий день в состоянии Джекки наступило резкое ухудшение. Он стонал временами совсем как человек, перестал принимать пищу, метался. Видно было, что ему тяжело.
Я позвонил тому самому врачу, с которым был знаком давно. Он приехал немедленно, захватив с собой шприц, и тут же вкатил Джекки большую дозу пенициллина. С этого дня разговоры о туберкулезе прекратились совсем. Собаку стали лечить от пневмонии.
А я был даже рад, что диагноз переменили. Таково уж, очевидно, свойство человеческой натуры, что, чем тяжелее становилось Джекки, тем больше я находил аргументов в пользу его выздоровления.
Правда и то, что он сдавался не сразу.
— Мощный был пес, — сказал Николай Дмитриевич — (так звали врача), глядя на ходившего по комнате Джекки. — Он еще и сейчас, несмотря на возраст и болезнь… Ходит-то как!
У Джекки, действительно, походка была натренированная — упругая, легкая. Он сохранил ее до конца жизни.
Я помню, как восхищен был в свое время Анатолий Игнатьевич Грабя-Мурашко, увидев Джекки в первый раз.
— Передние ноги хороши и грудь!.. Ну и ноги у тебя! — повторял он, любуясь собакой.
— Выносливый какой! — говорил теперь Николай Дмитриевич, делая очередную инъекцию. — Первая собака такая у меня…
Николай Дмитриевич, приезжал дважды в день, один раз вводил стрептомицин — 500000 единиц, другой раз — пенициллин, 200 000.
— Будем вводить большие дозы, — пояснял он. — У меня на этот счет есть свое мнение…
Уколы стрептомицина особенно белезненны, однако Джекки даже их переносил хорошо; иногда лишь чуть дернет кожей. Чтобы не портить внешнего вида собаки, Николай Дмитриевич шерсть не выстригал, ограничиваясь тщательным протиранием места укола спиртом, говоря, как бы в свое оправдание: «Много ли для иглы надо!» Я был благодарен ему, что он старался меньше мучить больное животное.
Уходя, он обязательно погладит Джекки. Если Джекки уснет, задержится нарочно, чтобы не беспокоить его. Мягкий, заботливый, Николай Дмитриевич привязался за эти дни к собаке не меньше нашего.
— Лечится-то как! — восторгался он. — Не всякий человек ведет себя так!..
Очень нравились мне его рассуждения о своей профессии.
Как часто, к сожалению, мы еще встречаем равнодушных ветеринаров, которым все равно — лечить ли животное или усыпить его; последнее даже предпочтительнее — меньше возни. Николай Дмитриевич давал отповедь таким холодным ремесленникам, неизвестно почему избравшим для себя специальность ветеринарного работника.
— Как-то приходит ко мне студент, — рассказывал Николай Дмитриевич. — Да не первокурсник какой-нибудь, а уже оканчивающий! Говорит: «Там собачонку принесли, просят вылечить… Да собачонка-то паршивая, куда ее? Только об угол головой…». Я говорю: «То есть как это — об угол?! Разве для этого вас учат четыре года в институте! Какой же из вас получится ветеринарный врач, если вы будете своих пациентов об угол головой! Раз хозяин просит — лечите ее. Вы думаете, лечите собаку? За каждой собакой стоит человек. Старая поговорка: врач лечит человека; ветеринария — человечество…»
Ежедневно Николай Дмитриевич выслушивал Джекки, накладывая на него полотенце, а затем прижимаясь к полотенцу ухом то с одного бока, то с другого, определяя происшедшие за сутки изменения в работе сердца и легких. Ничего утешительного это не давало. Один раз вдруг появились хрипы там, где было «тупое» место. Начался кашель. На следующий день он прекратился, а потом возвращался периодически.
— Протекает по типу сухого плеврита, — отмечал Николай Дмитриевич, успокаивая меня или вправду находя сходство с плевритом.
Джекки, кося глазом, прислушивался к нашим разговорам. Когда Николай Дмитриевич уходил, Джекки, как благовоспитанный хозяин, обязательно провожал его до порога. Иной раз, видя, что пес лежит неподвижно на своем месте, закрыв глаза, тот поднимется тихонько, думает, Джекки спит; не успеет со ступенек сойти, — а Джекки уж опять стоит у дверей.
Овчарочья черта Джекки — всех «пасти» — сказывалась даже в дни болезни. В лесу, помню, если все рассыпались, — Джекки бегает, собирает, волнуется. Инстинкт!
Чтобы не заставлять Николая Дмитриевича ездить к нам каждый день, да еще не по одному разу, я выучился сам орудовать шприцем. Признаться, сначала дрожали руки и замирало сердце, когда погружаешь иглу в живое тело; затем быстро привык и стал проделывать это не хуже медицинской сестры.
Теперь Джекки кололи три раза в сутки: утром — стрептомицин, в обед — пенициллин, перед сном — снова стрептомицин. Всего за три недели ему ввели около пятнадцати миллионов единиц антибиотиков.
Первые инъекции, как я уже говорил, Джекки переносил очень легко. Даже головы не повернет, словно бы не замечая. Но потом стали болезненны не только уколы. Появилась общая повышенная чувствительность, говоря языком медиков, гиперстезия. Заденешь волосы на хвосте — вскакивает с визгом. Пройдет или потрется Мурка — тоже вскочит. А кошки, как нарочно, — вероятно, чувствуя, что их большому и еще вчера грозному другу тяжело, что он нуждается в сочувствии, — назойливо лезли к нему. Мурка прямо-таки не отходила от Джекки. Трется, ласкается, норовя обязательно ткнуться в морду, иногда даже что-то скажет ему по-своему: «мырг-мырг»…
Может быть, читатель помнит, что в характере Джекки была какая-то особенная приветливость, совсем не свойственная большинству овчарок. Он дружил со всеми, помнил каждого человека, приходившего к нам, радостно встречал моих отца, мать, тещу, близких знакомых.
Таким он оставался и во время болезни, пока были силы. В аккурат в эту пору у нас сменилась приходящая домработница. Уже на второй раз он еще из окна узнал ее и побежал к двери встречать.
Больной, он продолжал ходить ночью на цыпочках, соблюдал привычный режим, ни разу не напачкал в квартире.
Боясь застудить пораженные легкие, я выводил его во двор закутав грудь и половину туловища мягкой пуховой шалью. Он и это принимал как должное, а после двух-трех повторений, прежде чем отправиться на прогулку сам подходил и ждал, когда я «одену» его.
Кстати, замечу, что шаль очень удобна для этого. Она легка, хорошо обтягивает. Вы оборачиваете ею грудь и бока собаки, затем пропускаете один конец между передними лапами и завязываете на спине
