Мисс Крейн даже бровью не повела, невозмутимо заправляя бумагу в машинку.
— Мистер Спенсер, а какую указать причину?
— Можете написать, что я открываю собственное дело.
«Интересно, — ломал он голову, — а было ли такое время, когда события пошли по иному пути? Было ли такое время, когда Хадсон пришел меня повидать и вовсе не умер? Было ли время, когда я отдал концепцию Хадсона “Прошлому”, вместо того чтобы утаить ее для себя?
Ведь если бы не Кейбл, оттянувший время, скорее всего, я принял бы Хадсона, когда было еще не слишком поздно. А если бы принял, то непременно направил бы бумаги в надлежащие инстанции.
Но если даже так, — гадал он, — откуда у них уверенность (Бог ведает, у кого именно), что я не приму Хадсона первым? Да-да, ведь мисс Крейн настоятельно рекомендовала мне поступить именно так.
Вот оно! — Его охватило волнение, — Именно то самое! Я бы непременно принял Хадсона первым, не настаивай на этом мисс Крейн».
Стоя посреди приемной, он вспоминал многие годы, на протяжении которых мисс Крейн старательно трудилась над выработкой у него обратного рефлекса, окончательно приучив его делать в точности противоположное тому, на чем она настаивает.
— Мистер Спенсер, — подала голос мисс Крейн, — я закончила заявление. И еще одно, едва не забыла.
Пошарив в ящике стола, она что-то извлекла и выложила на стол.
Папка Хадсона.
— Должно быть, полиция ее проглядела. Это было весьма неосмотрительно с их стороны. Я решила, что вам это может пригодиться, — пояснила секретарша. Спенсер ошеломленно молчал, воззрившись на папку, — Это придется очень кстати к остальным имеющимся у вас материалам.
Тут послышались приглушенные удары о пол, и Спенсер стремительно обернулся. Белый кролик с длинными обвисшими ушами скакал по ковру, высматривая морковку.
— Ой, какой лапушка! — совершенно не в своей манере воскликнула мисс Крейн, — Это тот, которого мистер Никерсон прислал вместо себя?
— Тот самый. Я напрочь о нем забыл.
— А можно я возьму его себе?
— Мисс Крейн, мне вот пришло в голову…
— Да, мистер Спенсер?
И что же теперь сказать?
Взять да и выпалить, мол, я знаю, что вы одна из них?
Это потребует пространных объяснений, да к тому же весьма запутанных. А кроме того, мисс Крейн не из тех, перед кем можно выпалить признание.
— Я вот подумал, мисс Крейн, — сглотнув, продолжал он, — не захотите ли вы перейти на работу ко мне? Мне понадобится секретарша.
— Нет, я уже стара, — покачала она головой. — Подумываю о пенсии. Пожалуй, теперь, раз вы уволились, я просто исчезну.
— Но, мисс Крейн, я отчаянно нуждаюсь в вас.
— Как-нибудь на днях, когда вам потребуется секретарша, к вам зайдет соискательница на должность. На ней будет ярко-зеленое платье и этакие новомодные очки, а еще она принесет с собой белоснежного кролика с бантом на шее. Она вам покажется несколько взбалмошной, но вы ее все равно примете.
— Запомню. Буду ее поджидать. Никого другого не найму.
— Она ни в малейшей степени не будет похожа на меня, — предупредила мисс Крейн, — Она намного милее.
— Благодарю вас, мисс Крейн, — совсем не к месту сказал Спенсер.
— И не забудьте вот это, — Она протянула папку.
Взяв папку, Спенсер направился к двери, но на пороге обернулся.
— До встречи.
И впервые за пятнадцать лет мисс Крейн улыбнулась ему.
СПЕЦИФИКА СЛУЖБЫ
Ему снился родной дом, и когда он проснулся, то долго не открывал глаз, силясь удержать видение. Что-то осталось, но это «что-то» было смутно, размыто, лишено отчетливости и красок. Родной дом… Он представлял себе его, знал, какой он, мог воскресить в памяти далекое, недосягаемое, но нет — во сне все было ярче!
И все-таки он не открывал глаз, так как слишком хорошо знал, что предстанет его взгляду, и всячески оттягивал встречу с грязной, неуютной конурой, в которой находился. «Если бы только грязь и отсутствие уюта, — подумал он, — а то ведь еще это тоскливое одиночество, это чувство, что ты на чужбине». Пока глаза закрыты, можно делать вид, будто суровой действительности нет, но он уже на грани, щупальца реальности уже протянулись к полной тепла и задушевности картине, которую он тщится сохранить в уме…
Все, дольше нельзя. Ткань сновидения стала чересчур тонкой и редкой, чтобы противостоять реальности. Хочешь не хочешь, открывай глаза.
Так и есть: отвратительно. Неуютно, грязно, безотрадно, и кругом притаилась эта враждебность, от которой можно сойти с ума. Теперь — взять себя в руки, собраться с духом и встать, начать еще один мучительный день.
Штукатурка на потолке потрескалась, осыпалась, получились большие безобразные кляксы. Краска на стенах шелушилась, темные потеки напоминали о дождях. И запах. Затхлый запах давно не проветриваемого жилого помещения…
Глядя на потолок, он пытался представить себе небо. Когда-то он мог увидеть его сквозь любой потолок. Потому что небо было его стихией, небо и пустынный привольный космос за ним. Теперь он их лишился, они ему больше не принадлежат.
Пометка в трудовой книжке, выговор в личном деле — все, что требуется, чтобы погубить карьеру человека, навсегда сокрушить все надежды и обречь его на изгнание на чужой планете.
Он сел на край кровати, нашарил пяткой брошенные на пол брюки, надел их, втиснул ноги в ботинки, встал.
Тесная, скверная комнатка. И дешевая. Настанет день, когда ему даже такая будет не по карману. Деньги на исходе, и когда последние уйдут, придется искать работу, любую работу. Может, стоило позаботиться об этом раньше, не тянуть до последнего? Но он не мог себя заставить. Связаться с работой, осесть здесь — значит признать свое поражение, поставить крест на мечте о возвращении домой.
«Дурак, — сказал он себе, — и что тебя потянуло в космос?» Эх, попасть бы только домой, на Марс, и больше его канатом из дома не вытянуть. Вернется на ферму, займется хозяйством, как отец хотел. Женится на Элен, осядет, пусть другие дурни с риском для жизни носятся по Солнечной системе.
Романтика… Это она кружит голову мальчишкам, юнцам с восторженными глазами. Романтика дальних странствий, дебрей космоса с лучистыми зрачками звезд, романтика поющих двигателей, холодного булата, вспарывающего черноту и безлюдье пустоты, романтика воплощенных в комочке плоти куража и удали, бросающих вызов пустоте.
А романтики-то не было. Были тяжелый труд, вечное напряжение и щемящая тревога, точащий душу страх, который ловил перебои в работе силового устройства… звонкий удар о металлическую оболочку… любую из тысячи бед, подстерегающих человека в космосе.
Он взял с ночного столика бумажник, сунул его в карман, вышел в коридор и спустился по шаткой лестнице вниз.
Покосившаяся, ветхая терраса. И зелень, неистовая, буйная зелень Земли. Мерзкий, отвратительный цвет, который оглушает и вызывает внутренний отпор. Все зеленое: трава, кусты, каждое дерево. Если смотреть на зелень чересчур долго, так и кажется, что она пульсирует, трепещет потайной жизнью, и ведь
