статусе. Мы лежим на пляже моря, к которому так стремились, потому что у него нет второго ограничивающего берега, не совсем отдыхающие. Совсем ни хуя не отдыхающие мы лежим, мы лежим - расстрелянные…
Неба сынок
По слепым глазам слезинка
На голодный на животик
Обжигающая льдинка
Порванный от крика ротик
Ночью родилось время. Время было тихое и спокойное, время было безграничное. Время пришло жить.
Филин на дубу охнул, да в свист, да в свист. Трижды присел заяц, позабыв о детёнышах. Лесом ветер застонал в кряжистых сучьях. Болью пронзило небо. Забился, зажалел иссечённое небушко старик гром.
А маленькая полянка приняла в своё лоно, спеленала и укутала мальчик-молнию.
Иногда моросил дождь, иногда хотело жить, но не могло, солнце. Он рос, он был маленький и живой. Не понимающий ещё ничего и радостно протягивавший ручонки к окружавшим зверям и к небу. Мальчик- молния не был человек, мальчик-молния был зверь.
Кто отнял небо, кто отнял глоток. Понемногу от каждого вам всем. Мальчик-молния остался один. Нездешний лес, нездешняя земля и отнятое кем-то навсегда небо. У спрятанной радости отсутствующий взгляд. И не протягиваемые больше руки. Сила вошла в них. Руки мальчика-молнии стали сильнее всех. Взгляд утратил свой смех и от улыбки теперь кровь сворачивается в жилах матёрых сероволков.
По острым камням босы ноги в кровь. Из лесу на свет божий никогда не восходящего солнца. Тропою луны, живыми разрезами на ступнях. Кто в мире есть? Кто живой есть? Тишина… Долгий сон, долгий беспробудный мир всеобщей могилы… Люди… люди!.. люди… Человеку забывшему жить – собрата… В неволю, на разрыв… Мальчик-молния пришёл в ваш мир сна.
Он ходил среди спящих и связывал в узелки кончики их протянутых друг к другу пальцев. Пусть будут вместе и когда проснутся и насовсем. Он заглядывал в их закрытые спокойные глаза и желал им когда- нибудь увидеть небо. Спящие люди не просыпались и не тревожились во сне о предстоящем. Тогда мальчик-молния остался среди людей.
Утром был такой красивый ранний всплеск степного солнца.
Люди разрывали связанные пальцы, больно раня друг друга, даже не успевая, может быть, понять, откуда они друг для друга нашлись. Но они потом сумели найти и понять. Они сумели найти и понять откуда. И окровавленными пальцами своими нашли они тогда мальчик-молнию.
Он не был в обиде на людей, которые хотели его смерти. Сильными своими руками он умирал для них тихо и спокойно. Он умирал собой в них, раздаривая несметную силу своих рук каждому, очнувшемуся ото сна, но не увидевшему ещё неба. И люди стали сильней, люди стали чище. Чистыми и сильными руками люди забросали камнями в кровь израненное тело мальчика-молнии.
Потом они хоронили его ещё живого и бросали камни на его не закрывающиеся глаза. А он думал, что скоро всё-таки кончится ночь и станет опять видно родное незабываемое небо.
Они потом носились с телом его, как с маленьким новорожденным ребёнком. Они вынули его из земли и кутали в одежду, словно ему ещё могло быть холодно. Они плакали и не могли простить себе. А он спокойно лежал мёртвый и терпеливо ждал, когда его маленькие люди увидят небо.
Ласковый май
Случилось как-то одному ангелу с одним безответственным товарищем косого рассматривать. Сидели они мирно, на лавочке, и им был не нужен мороз. Они не хотели мёрзнуть, тем более что была весна. Глубокая. Как жопа дворника Тараса, прометавшего к тому времени извалюченное крыльцо какого-то бутик-шопа, что нахально уселился в общем дворе среди сопливо-нечёсанной малышни и висячих простынь и рейтуз.
Они напряжённо всматривались в глубины зарабатывающей на отравленную водку из этого бутик- шопа жопы дворника Тараса и с грустью думали, что Тарас, смех с ним, не плохой был ведь всё-таки. Давал им в солнечном детстве поливаться из шланга и всегда делился ганджем, пока не спился нахуй, а вот сегодня помрёт не смотря ни на какие их уговоры. Ангел это сразу определил, ему будущее было видно как свои пять. Он поделился с товарищем и они ещё пытались по накурке оттащить Тараса к чертям от этого сраного бутика. Но Тарас нынче с утра был упорен как никогда в стремлении наебениться и покрывал их всевозможными матами и тому непотребными гадостями. «Ну и хуй с тобой», сказали окончательно отчаявшиеся они, а ангел посмотрел потом внутрь и сказал «Тарас решил умереть…».
От этого как-то хуино стало всё на душе, и они мрачно смолили крепко сложенного, но ни к чертям не забирающего быка. Товарищ сказал ангелу «Слушай, брат-ангел, скажи мне по правде – для чего нам дана эта жизнь, если даже самые крепкие быки не могут вставить нас в небо?». И ангел ответил сумрачно и непонятно «Нихуя… нихуя…».
С такой философией незаметно подкрался вечер и наступила ночь. На седьмом этаже умер не выдержавший такого гамна дворник Тарас, изрядно, до души, накорчившийся от отравленной водки и до ёбаного накорячившийся в этой слаженой жизни. Ангел встал тогда, засунул руки в карманы и сплюнул в песок. «Хуила!…» - зло выругался ангел. Так зло, что товарищ понял – его проняло.
- Кто хуила? - переспросил на всякий случай товарищ. Так просто переспросил, чтобы больше знать (он раньше работал отважным пионером-ракетчиком в детском киножурнале, раскалывавшем любой вопрос, как орехи). Он и сам догадывался уже, что никто. Конкретно никто, а просто…
- Никто! - сказал ангел тяжело и закашлялся так, что на песок вслед за его плевком полетели заодно и ошмётки его окровавленных лёгких.
- Само собой… - согласился товарищ и на обоих них накатила большая давящая волна.
Грузовики горели в полёте и им было не важно с кем воевать. Они были не военные грузовики, они раньше возили арбузы на детских рисунках, пока всей этой картинке не приснился общий пиздец. А теперь, если их хорошенько было оттянуть за уши ветряных форточек, они были похожи на стадо разъярённых индийских слонов. Они несли в себе грандиозный конец света мирным деревням вольно трахающихся индийцев и пацифистов…
За участие во взятии Бастилии ангел получил медаль «За отвагу!» и деревянную ногу. И он никогда не жалел об этом потом, а гордо приносил свою хуеву медяшку на собрания востроносых пионеров. Они смотрели, как он кряхтит и прыгает словно дятел на своей чудо-ноге и уважали его по-серьёзному. А ему в таком случае было накласть на вселенную. Он сам себе такая вселенная был, что закачаешься! А его товарищ лёг, подорвав собой ворота Бастилии, и ангел никогда не рассказывал пионерам про свой героический штурм, хоть его самого там трижды вывернуло наизнанку ранениями. Ангел всегда рассказывал,
