конечно, не были такие уж плохие книги, но это были весьма плохие романы: истории неразделенных чувств влюбленных, почти всегда разлученных друг с другом разбойниками или жестокими предрассудками семьи. Почти всегда действие развертывалось где-нибудь в Италии или Испании. Герои почти всегда именовались дон Рамиро или Лоренцо. Везде вы встречали великолепный свет луны, при котором можно было читать таинственные послания, романсы, распеваемые под балконом замка, ужасные скалы, где скрывались добродетельные отшельники, пожираемые угрызениями совести, журчащие источники, готовые принять в себя потоки слез. Там было также невероятное количество кинжалов, молодых девиц, похищенных и спрятанных в неведомых монастырях, писем, перехватываемых предателями, всегда сидящими в засаде, неожиданных встреч дочери с отцом, брата с сестрой, добродетельных, непризнанных и доказавших свою преданность друзей, черной ревности и страшных ядов, против которых некий старый, сочувственно настроенный монах всегда знал какое-нибудь противоядие. Голос крови всегда играл здесь провиденциальную роль и приводил к безошибочным откровениям в этих хитроумных интригах, шитых белыми нитками с первых же страниц. Конечно, попадались и хорошие романы, которые Фрюманс позднее не боялся предлагать мне, но мисс Эйгер, несомненно, уже знала их наизусть, и ее отупевшему мозгу нужны были эти грубые возбуждающие средства, как пресыщенному вкусу бывают нужны острые приправы.
Эта скверная пища производила на меня впечатление незрелого плода, который всегда предпочитают дети. Я жадно поглощала эти романы, прекрасно понимая, что они полны стилистических огрехов и неправдоподобных ситуаций. С чисто литературной точки зрения они были для меня совершенно безобидными. Нравственность их была безупречна, единственное зло, которое они мне причинили, заключалось в том, что я привыкла любить неестественное, а это весьма вредная склонность как в хорошем, так и в плохом. Я мечтала о возвышенных добродетелях, которые даются необычайно легко, о героической храбрости, всегда стремящейся к деятельности, всегда презирающей благоразумие, о душевной чистоте, побеждающей все опасности, о слепом бескорыстии, и, в довершение всего, я вообразила себя самой совершенной героиней, которую могли бы создать мои авторы. Это возвращало меня к романтическим склонностям моего детства, которые развились благодаря чудесным легендам Денизы и которые более умная и более чистая Женни, не заглушая их во мне, сумела было направить на должный путь, но которые теперь самым нелепым образом пошли по ложному пути из-за легкомыслия мисс Эйгер.
Другое вредное влияние подобного чтения заключалось в том, что я преисполнилась отвращения к серьезным книгам. Таким образом, я нисколько не продвинулась вперед в интеллектуальном отношении с моей англичанкой, и в том возрасте, когда ребенок постепенно превращается в молодую девушку, моя душа, вместо того чтобы укрепляться достойной духовной пищей, сохранялась в чистоте только благодаря неведенью.
В таком периоде нравственного развития и нашел меня Мариус, когда, после годового отсутствия, приехал повидаться с нами. После нескольких озорных выходок в Тулоне его перевели в Марсель, и с тех пор там были им весьма довольны. Он очень повзрослел, но я нашла, что он подурнел из-за своих едва пробившихся светлых бакенбард, которыми он необычайно гордился и пожертвовать которыми не согласился бы ни за что на свете. Он стал уже настоящим молодым человеком благодаря своей небольшой бородке и почти мужчиной благодаря своему дару предвидения. Но это было предвидение эгоиста, который рассчитывает лишь на других и не испытывает ни малейшего желания работать даже ради себя самого. На мои расспросы он ответил, что скучает в Марселе так же, как и у нас, но что он решил вести себя образцово, чтобы не подвергаться унизительным выговорам. Хотя господин де Малаваль относился к нему по-отечески ласково, он презирал его, как нелепого и педантичного начальника. К своим новым знакомым он относился не лучше, чем к старым, и его ум теперь более чем когда-нибудь был склонен осуждать и хулить все на свете.
Легко понять, что Мариус, со своими развязными манерами, отнюдь не вскружил мне голову. Во многих романах, уже прочитанных мною, никакой Лоренцо не являлся мне под холодным и насмешливым обликом моего кузена. Все эти чувствительные персонажи были пылкими энтузиастами: они умирали от любви к своей красавице, они готовы были десять лет разыскивать ее на суше и на море, когда злодейская судьба разлучала их с нею. Вся их жизнь заключалась в слезах, в прозрачных реках и озерах и в романсах и серенадах. Такая любовь польстила бы моей гордости и зажгла бы во мне пламя самой рыцарственной преданности. Мариус, более положительный и невозмутимый, чем когда-либо, заставил меня поверить в то, что он навеки останется легкомысленным и задиристым мальчишкой, вместе с которым я воспитывалась, и я всячески остерегалась поверять ему свои девичьи грезы.
Мне не так уж трудно было скрыть их от него. Он уделял гораздо больше времени своей лошади, чем мне. Он отпускал довольно забавные шуточки по поводу желтоватых волос и пестрых платьев мисс Эйгер. С Женни он вел себя вполне прилично, но забыл даже спросить о том, как поживает Фрюманс. Он нанес визит госпоже Капфорт, но по возвращении невероятно издевался над нею. Наконец он уехал, пожелав мне немножко подрасти, так как, дескать, существует угроза, что в дальнейшем я останусь карлицей.
XXIV
Приступы подагры начали так сильно тревожить аббата Костеля, что он уже не мог больше приходить к нам служить обедню. Фрюманса теперь я почти не видела. Бабушка, которая всегда весьма строго относилась к исполнению религиозных обрядов и не отступала от раз принятых правил, решила, что я буду ездить в Помме с мисс Эйгер и слугой, который будет вести под уздцы лошадь Мариуса, а мы с гувернанткой будем по очереди садиться на нее, когда устанем. Мисс Эйгер безропотно подчинилась этому распоряжению, но как только она уселась на лошадь, она сразу пустила ее в галоп и, промчавшись стрелой, вернулась и предложила мне тоже прокатиться. Ошеломленная сначала неустрашимостью англичанки, я почувствовала легкую зависть, видя, как блистательно у нее это получилось, и, как только я оказалась в седле, я не стала ждать, пока слуга возьмет поводья. Я пришпорила лошадь, и Зани, уже вошедший во вкус скачки, стремглав понес меня по полям. Мне было очень страшно, но самолюбие помогло мне сохранить присутствие духа. Я не сбивала свою лошадь с толку неверными маневрами и не пугала ее криками. Я думала лишь об одном: как бы с позором не свалиться с лошади, и поэтому я совершенно не сознавала грозящей мне опасности. Когда Зани набегался вдоволь, он остановился, чтобы пощипать травку. Я потрепала его по холке и, вновь обретя уверенность, поправила поводья, и мне удалось повернуть его и спокойно возвратиться к своим спутникам.
С этого дня я стала такой же бесстрашной всадницей, как мисс Эйгер. Я никогда не потерпела бы превосходства надо мной со стороны столь неизящной особы и не собиралась выслушивать ничьих советов, кроме советов Мишеля. Ведь Мишель был наш старый слуга, бывший драгун, вполне приличный наездник и лучший человек на свете.
Уже давно, примерно года два, я не навещала Помме. Все тот же таинственный и унылый вид деревни предстал перед нами: церковь так и не поднялась из развалин, а аббат Костель сам превратился в какую-то развалину.
После обедни мы не могли уклониться от того, чтобы нанести ему визит. Мне, кроме того, не терпелось увидеть Фрюманса, который пока еще не появился. Служить обедню в присутствии мэра и дядюшки Пашукена, пятого обитателя деревни, аббату помогал пастух.
Однако Фрюманс знал о том, что мы пришли, но он хотел оказать нам не столь скромное гостеприимство, как в прошлый раз. Он сохранил свою привычку держать все в порядке и, будучи не в силах преодолеть хаос, царивший у его дяди, хотел избавить нас от неприятных минут, которые мы провели бы в той части аббатства, где жил господин Костель. Фрюманс продолжал жить под одной крышей со своим дядей, но он сделал себе из бывшей кухни и прилегающего к ней чулана просторный рабочий кабинет и небольшую спальню. Он сам побелил потемневшие стены своего помещения, приподнял пол из плиток, смастерил себе большой стол и два деревянных стула, набитых водорослями и покрытых циновками. Он насадил у дверей и окон кусты вьющихся роз и испанских жасминов, а также виноградные лозы. Нижнюю часть стен украшали цветущие каперсовые кусты, и заметим мимоходом, что это самые красивые цветы на
