словно что-то вспомнил.
— Это у вас та самая девчонка?
— Какая та самая?
— Ну, которую мы привезли с юга вместе с цыганкой-кормилицей? У той молоко кончилось, ребенок совсем голодал.
— Да, та самая.
Я ответила так, чтобы выпытать правду, и сделала вид, что его вопрос нисколько меня не удивил, напротив, попросила сказать, чья же это все-таки девочка: муж наказал мне ухаживать за ней, а потом вернуть тем, у кого ее взяли.
— Да как хотите, так и поступайте с ней, — ответил контрабандист. — Ансом взялся за это дело, а теперь, наверно, и думать о нем забыл — он же всегда так. Дурацкая история — мне она с самого начала была не по душе. Слишком опасная и головоломная. А вы-то понимаете, что Ансом не в своем уме?
— Мой муж не в своем уме?
— Ну да, на него по временам находит, и тогда ему надо что-нибудь вытворить, вот он и творит глупости.
— Но скажите мне все-таки правду: у кого цыганка взяла ребенка?
— Откуда ребенок — я знаю, но вот цыганка его украла или Ансом — это мне неведомо.
— Зачем ему это понадобилось?
— Затем, чтобы потом вернуть девчонку, будто он ее нашел и спас, и получить за это кругленькую сумму. То он говорил одно, то другое, то собирался сразу вернуть, но боялся, что его сцапают, то собирался написать письмо без подписи, чтобы ему заранее отвалили побольше. Цыганке он не доверял, а я не хотел вмешиваться в это дело. Девочка тем временем все чахла, и он стал бояться, как бы она не померла в дороге. У меня тоже душа была не на месте, потому что пропажу везде разыскивали, и в Балансе на Роне я дал тягу. Ансом старался сбить полицию со следу, пробирался в Париж окольными путями, не торопясь, и встретились мы там только через три недели. Я посоветовал ему отвезти малышку к вам на поправку — она так захирела, что о хорошем вознаграждении и мечтать было нечего. Так он и сделал, но перед отъездом в Америку, видно, забыл сказать вам главное. Весь Ансом в этом. То ли он вас боялся, то ли голова у него уже была занята другим. Ничего не поделаешь, такой он человек.
— Неважно, о чем думал Ансом, а важно, что я хочу вернуть девочку, — настаивала я. — Скажите мне, чья она.
— Ей-богу, сейчас уже и не припомню. Знаю одно — произошло это поблизости от Тулона. Езжайте туда, там все разузнаете. Такие истории случаются не часто, шуму, должно быть, было много.
Мне хотелось расспросить его подробнее, но он приметил, а может, вообразил, что приметил берегового стражника, и сразу отчалил, махнув мне рукой, чтобы я уходила. Мне пора было возвращаться — малышка очень устала. Несколько дней подряд я разыскивала этого человека по всему побережью, но он как сквозь землю провалился. Тогда я стала думать, как же мне поступить.
Отдать Ивонну было так трудно, что скажу правду — я не раз давала себе слово, прижимая ее к себе, что никому ничего не скажу и не расстанусь с ней. Но потом мне становилось стыдно — я представляла себе, как убиваются ее родители, и молила Бога дать мне силы для свершения его воли. Через неделю я поехала в Тулон и там, ничем не выдав себя, разузнала, что четыре года назад у владелицы ближнего поместья пропала десятимесячная внучка и она до сих пор разыскивает девочку. Тогда я выспросила, где она живет и кто ее соседи, пошла в Помме и поговорила с тамошним кюре. Он хорошо меня принял, и я попросила его устроить мне тайную встречу с бабушкой пропавшей девочки. Она назначила мне свидание в Зеленой зале — укромном уголке своего парка. Я оставила девочку у кюре и его племянника господина Фрюманса, нарядилась провансальской крестьянкой, низко надвинула чепец на лоб и, встретившись с этой почтенной женщиной, рассказала ей мою историю. Она отнеслась ко мне с таким доверием, что, еще не видя ребенка, тут же хотела заплатить мне за его возвращение, но я, понятно, денег не взяла: я в них не нуждалась, да и не хотела зарабатывать на том, что была обязана сделать. На следующий вечер я с теми же предосторожностями отвела малышку к ее бабушке. Госпожа де Валанжи не узнала девочку, но она помнила, что на ухе и на правой ножке у нее были родимые пятна, и сколько раз ей прививали оспу, и что в ее черных волосах была белокурая прядка. Она давно уже записала у себя эти приметы на случай, если ребенка возвратят. Все они оказались у Ивонны, даже белокурая прядь, которая и сейчас еще очень заметна, так что ни у госпожи де Валанжи, ни у меня никаких сомнений не осталось. Я из рук в руки передала ей внучку, но сперва попросила поклясться на Евангелии молчать обо всем, что я ей рассказала: за такое дело виновного могли сослать на галеры, а виноват в нем был, возможно, мой муж… Госпожа де Валанжи была так добра, что даже предложила мне остаться у нее, но я отказалась: стали бы допытываться, кто я и что, и в конце концов добрались бы до Ансома. Но я дала ей честное слово, что вернусь, если овдовею, и что освобожу ее от клятвы, если когда-нибудь для узаконения прав Люсьены придется сообщить всю правду. И я сдержала слово: вернулась, как только получила весть, что мой муж умер, но из уважения к его памяти ни словом не обмолвилась о прошлом. Стараясь избежать расспросов, я не подавала виду, что прежде знала Люсьену, и даже имя свое немного изменила. Говоря короче, я сделала для бедняги Ансома все, что велел мне долг, и сейчас, в присутствии госпожи де Валанжи и господина Фрюманса, приемного племянника аббата Костеля, еще раз клятвенно заверяю, что память моя ни в чем мне не изменяет. Вот то, что я знаю, и все, что знаю, в подтверждение чего собственноручно подписываю эту бумагу в Троицын день года 1816.
XLIV
Как подействовало чтение этого документа на остальных, не знаю, но меня он так взволновал, что я почти и не задумалась о его значении для моего дела. Он говорил мне лишь о доброте Женни, о ее чистосердечии, бескорыстии, мужественной простоте, о милосердной снисходительности к мужу и нежности ко мне, о том, что она выстрадала, решившись, при всей своей любви, больше никогда не называть меня дочерью. Даже она, моя бедняжка Женни, вспомнив, какой боли стоила ей разлука со мной, боли, таимой столь целомудренно, что в этой исповеди она почти не говорила о ней, тут неожиданно для самой себя разрыдалась. Я обняла ее и, забыв обо всем на свете, тоже залилась слезами.
Опомнилась я, только услышав голос господина Бартеза, который, поднявшись с кресла, произнес торжественно и вместе с тем растроганно:
— Я не намерен говорить сейчас о том, насколько весом для суда будет только что прочитанный документ. Думаю, даже самый взыскательный, самый строгий суд рассмотрит его с величайшим вниманием. Мне он внушает полное доверие — это, господин Мак-Аллан, я говорю с полной ответственностью и готов под присягой и во всеуслышание повторить где и когда угодно.
Я взглянула на Мак-Аллана: впервые его лицо стало задумчиво и строго. В нем появилось вдруг что-то от неподкупного, исполненного достоинства судьи, и таким он был приятнее мне, чем в роли учтивого, многоопытного правоведа, съевшего зубы на хитроумных сделках.
— Прежде чем поделиться с вами своими впечатлениями, — сказал он, обращаясь к господину Бартезу, но не спуская пронзительных глаз с Женни, которая утирала слезы, постепенно обретая обычную свою спокойную решимость, — я позволю себе задать вам вопрос. Самостоятельно ли госпожа Жана Гилем составила этот документ?
— Самостоятельно, в моем присутствии, — ответил Фрюманс. — Мы все собрались тогда в этой гостиной. Госпожа де Валанжи сидела там, где сидите сейчас вы, и вполголоса разговаривала со мной, а госпожа Женни писала за тем вот столиком между окнами. Дети — господин Мариус де Валанжи и его кузина — играли на лужайке перед домом. Госпожа Женни писала не меньше часа, а потом прочла нам свои показания — это мы предложили ей составить их на случай внезапной смерти.
