заранее вашего согласия».
Почти сразу пришло еще одно письмо от Мак-Аллана, на этот раз помеченное Парижем.
«Я не еду в Лондон, — писал он. — Леди Вудклиф сейчас в Париже, и, значит, Париж — место, где я буду трудиться вам на пользу».
Первые шаги Мак-Аллан уже сделал. Он не счел нужным скрыть от своей клиентки, что я собираюсь нарушить унизительные условия договора, и, указав на то, что моя гордость и бескорыстие бросят на нее тень, положат, можно сказать, позорное пятно, горячо убеждал прекратить судебное преследование и взять назад заявление. Мой отказ от прав на наследство бабушки будет тем окончательнее и бесповоротнее, что никто уже не станет оспаривать мое гражданское состояние.
«Думай я, что на решение моей клиентки влияют денежные соображения, — добавлял Мак-Аллан, — я предложил бы ей от вашего имени вдвое уменьшить вам пенсион, ибо уверен, что вы не гонитесь за суммой и от всего откажетесь, только бы вновь обрести свое имя. Доверьтесь мне и позвольте вести ваши дела. Ни одно из моих предложений не было отвергнуто, на будущей неделе со мной вновь хотят встретиться и все обсудить. Как знать, возможно, даже выразят желание познакомиться с вами, а познакомившись, устыдятся недоброго предубеждения против вас! Как только я дам знать, немедленно выезжайте вместе с Женни в Париж».
Я ответила Мак-Аллану, что моя судьба в его руках и я буду покорно следовать его указаниям. Я не показала этого письма Женни, надеясь, что к тому времени, когда она узнает правду, все уже будет улажено, но рассказала ей о неустанных стараниях Мак-Аллана примирить меня с леди Вудклиф.
— Если вам вернут имя, я не стану огорчаться из-за остального, — сказала Женни.
— Думаешь, я так дорожу именем? — возразила я. — Нет, Женни, для меня это было таким тяжким ударом только из-за любви к бабушке и благоговейного уважения к ее воле. Но если бы я не знала этой прекрасной, удивительной женщины и так горячо ее не любила, клянусь, мне было бы безразлично, как зваться — Ивонной никакой или Люсьеной де Валанжи.
— Вы и впрямь так думаете? — удивилась Женни. — А я-то считала — знатность у человека в крови и он держится за нее, как за жизнь.
— Ты настоящая бретонка, Женни, у тебя все предрассудки твоих земляков.
— Очень может быть. Мы знатность уважаем. Мой отец был вроде как шуан. У меня нет своего мнения об этом, но я не осмелилась бы вступить с вами в спор, будь у вас такие же взгляды, как у вашей бабушки.
— Уверяю тебя, бабушка ничего не внушала мне на этот счет, и я не стала бы раздумывать о своей знатности, если бы с нею не носился Мариус. Но он так старался привить мне сословную гордость, что только вызвал отвращение к ней. А теперь, отрекшись от своего прежнего имени, я вдруг поняла: ничего с тех пор во мне не изменилось, я не чувствую на себе никакого позорного пятна. Я вот ни на столечко не стала хуже, все хорошее так при мне и осталось, и, если хочешь знать, в тот день, когда исполнится моя главная мечта и я смогу заняться настоящей полезной работой, — в этот день я начну наконец немного гордиться собой, потому что впервые почувствую, что и я в этом мире что-то значу.
— И это правда, Люсьена? Не выдумка, чтобы утешить себя?
Это была правда. С той минуты, как у меня из виду исчезли стены усадьбы, я почувствовала, что и в силах и вправе с полной искренностью и прямотой восставать против предрассудков и несправедливости. Женни сразу увидела, что я не притворяюсь.
— Если это и впрямь так, — сказала она, — не связывайте себя, пока не полюбите кого-нибудь по- настоящему.
— Понимаешь теперь, что для замужества я недостаточно люблю Мак-Аллана?
— Я думала, вас соблазнит его знатность. Но если я ошибаюсь, бог с ними, с его деньгами!
— Единственное, что меня соблазняет, — это его неоспоримая преданность. Я благодарна ему за нее, но только по-дружески. Если хочешь, чтобы я узнала любовь…
— Конечно, хочу, Люсьена! Прислушайтесь к голосу сердца и сознайтесь, называло оно вам какое- нибудь другое имя — пусть тихо, по секрету, как бы помимо вас самой?
Женни всегда шла к цели так прямо, что эта прямота порою граничила с грубостью. Я страшно смутилась и даже не сумела этого скрыть.
— Что с вами? — продолжала она. — Вы сердитесь? Или огорчены? Или боитесь меня? Как мне это понять? Если у вас есть тайна — кому вы ее поведаете? Если горе — с кем разделите? Если желание, надобность в чем-то — кто не пожалеет трудов, чтобы исполнить малейшую вашу прихоть? Вы всё для Женни, а Женни, выходит, ничто для вас? Ну, скажите, Люсьена, кого вы любите? Не надо таиться от меня.
Она с силой притянула меня к себе, но я вырвалась из ее объятий и убежала в спальню.
Женни так пеклась обо мне, что ее заботы меня убивали. Теперь я знала — она видит меня насквозь, читает в моем сердце, проникает в него, как солнце в оконное стекло. Ей оставалось только назвать имя Фрюманса, и если бы я не убежала, она, конечно, произнесла бы его.
Меня возмутила эта идолопоклонническая любовь. Женни не только уже много лет жертвовала собой ради меня, она собиралась принести в жертву и Фрюманса, который любил не меня, а ее! Ее бескорыстие превращалось в бесцеремонность, самоотверженность — в тиранию. Она не понимала, как унижает меня, и была уверена — едва Фрюманс узнает о моей любви к нему, он тут же падет к моим ногам. Мысль о том, что ее можно предпочесть мне, показалась бы ей нелепой. Она считала себя безобразной и старой, словно никогда не смотрелась в зеркало, а я в ее глазах была неким сверхъестественным созданием, которому стоит пожелать — и оно затмит все светила вокруг, изменит законы вселенной, покорит все сердца. Женни словно нарочно старалась сделать меня тщеславной, эгоистичной, неблагодарной и глупой. На этот раз я по-настоящему рассердилась на нее, потому что с нее сталось бы в один прекрасный день написать Фрюмансу: «Люсьена не придает никакого значения знатности, так что приезжайте. У нее уже нет аристократического имени, у вас его никогда не было, она вас любит — я догадалась об этом, следила за ней, выжидала. Я не в счет, женитесь на ней и возблагодарите Бога!»
LXVII
В эту минуту мне принесли очередное письмо от Галатеи, еще больше омрачившее меня. Несмотря на мое упорное молчание, это глупое существо, исполненное, несомненно, добрых намерений, считало долгом помогать мне советами и вестями.
«Все ужасно удивлены, — писала она, — что ты согласилась отказаться от имени. Я и сама знаю, что деньги не безделка, но все-таки и не самое главное, и думала — ты дорожишь своим происхождением. Это произвело у нас дурное впечатление. Говорят, тебя запугали из-за твоей дружбы с господином Фрюмансом и из-за переписки, которую господин Мак-Аллан нашел в Помме и переправил твоей мачехе. Этому верят еще и потому, что он не поехал за тобой в Ниццу, и все считают, что вы поссорились. И еще ходят слухи, будто он собирался жениться на твоей мачехе, но из-за тебя рассорился с ней. Ну, в общем, очень неприятно, что тебя все время поносят то одни, то другие, и ты не права, что не пишешь мне, как тебя защищать».
В довершение всех огорчений меня и ослица лягнула! На секунду я так разозлилась на Фрюманса, точно он и на самом деле был виноват во всех смехотворных и прискорбных неприятностях, которые я из-за него терпела. Слухи о возможном браке Мак-Аллана с леди Вудклиф меня нисколько не тронули, и я рассказала о них Женни, только чтобы она подивилась богатству фантазии дам с мельницы. Тем не менее,
