Я ни на секунду не отходила от нее, никому не доверяла даже самых ничтожных или тягостных мелочей, спала не больше двух часов в неделю, падала с ног от усталости и отчаяния, но тут врач вдохнул в меня бодрость, сказав, что Женни спасена. Впрочем, выздоровление принесло с собой еще больше нравственных мук, чем болезнь. И мое сердце и разум подверглись всем мыслимым на свете пыткам. Столь безукоризненная, когда была здорова, Женни впервые в жизни так ослабела, что ее тело уже не подчинялось воле. Меж тем бездеятельность глубоко претила ей, и когда от нее потребовалось одно лишь терпение, она вдруг потеряла мужество. Она героически боролась со смертельным недугом, искупая вырывавшиеся порой вопли отчаяния несравненным смирением и нежностью, а теперь, вновь обретя волю к действию, но еще не умея соразмерить способность хотеть с возможностью осуществить желаемое, стала по-детски слабодушна и нетерпелива, плакала, капризничала, сердилась. Женни была, что называется, трудной больной, и нередко казалось, что она совсем меня разлюбила.
Я заслуживала этой кары — слишком охотно позволяла в прежние времена нежить себя и баловать. Поэтому, несмотря на обидные выходки, я продолжала боготворить Женни и, понимая и разделяя муки ее сердца, забывала о собственных муках. Не ропща и не противясь, я пила горькую чашу, упрекая себя, что сама же ее наполнила: в этом было мое искупление.
С Фрюмансом Женни была мягче, покорнее, благодарнее. Она невольно выдавала таким образом любовь, так долго таимую, превозмогаемую, приносимую в жертву. Выдавала она и гнев, неприязнь, быть может, даже ревность, которые подавляла в себе, отказываясь ради меня от счастья. Дорогая моя Женни, каким восхищением я прониклась к ней, как наконец поняла и оценила, когда горячечный бред и вызванная им угнетенность духа приоткрыли мне ту внутреннюю борьбу, в которой победила любовь ко мне! Только теперь сквозь облик ангела проступили черты женщины, и ангел был так лучезарен именно потому, что женщина изведала глубокие страдания. В это тяжкое время единственным моим утешением были встречи с Фрюмансом — очень редкие, потому что Женни совсем потеряла сон, — и возможность рассказать, какое сокровище любви к нему я обнаружила в сердце этой святой, прежде наглухо закрытом. Я упрекнула его в том, что он тоже слишком подчинял свою жизнь моей, и заклинала встать на мою сторону и воспрепятствовать Женни вновь целиком посвятить себя мне, — а мы оба отлично знали, что, выздоровев, она попытается это сделать.
Подумав с минуту, он сказал:
— Да, Люсьена, так оно должно быть, значит, так оно и будет, клянусь вам в этом именем Бога.
— Именем Бога? Вы ли это, Фрюманс? — воскликнула я. — Значит, и вы молились ему, когда наша дорогая больная была на краю смерти?
— Нет, милая Люсьена, я не притязаю на то, чтобы ради меня совершались чудеса, к тому же убежден, что дар чудес заложен в самой природе и только в ней одной. Произнося слово «Бог», я разумею одну из прекраснейших гипотез, созданных человеческой мыслью, обозначаю то совершенное добро, к которому мы не можем не стремиться. Я признаю за вами право верить, но это не значит, что я сам верю. Научитесь, Люсьена, всей душой уважать людей, любящих истину, даже когда их представление о ней кажется вам ложным.
— Будьте осторожны, мой друг, Женни верующая, не оскорбите ненароком ее чувств.
— Если Женни пожелает, чтобы я ходил к мессе, что ж, буду ходить. Готов даже сам ее служить, а если она потребует, чтобы я никогда не заикался о своем безверии — никогда не заикнусь. Это ведь так нетрудно!
Я поняла, что Фрюманс ни на йоту не изменил своих взглядов. Да и мог ли измениться образ его мыслей при той жизни, которую он вел в Помме! Он по-прежнему был лучшим, благороднейшим, честнейшим и вернейшим из людей, но в его мировоззрении не существовало понятия о высшем идеале, ему не нужно было иного бога, кроме собственной совести. Фрюмансу не хватало священного огня — даже того, который горит в людях, восстающих на общепринятые верования. Он не возмущался суждениями, которые казались ему ошибочными, и был образцом терпимости и здравомыслия. Но душа его не умела воспламеняться, и, не сдержавшись, я сказала, что он светит, но не греет.
— Поэтому я и люблю женщину старше меня годами, — с улыбкой ответил он. — Я вижу совершенство там, где оно есть, и не требую, чтобы оно зажигало меня, довольно и того, что проникает в самое сердце.
LXXV
Наконец Женни успокоилась, вместе с телесной слабостью прошло и нервическое раздражение. По- настоящему она выздоровела в тот день, когда смогла наконец исполнить давнее свое желание: поднялась на бау, где была сражена недугом и где, по ее словам, хотела вновь скрепить договор с жизнью, чтобы посвятить эту жизнь служению нам. Она стала искать травянистый склон, где потеряла сознание, но лето успело смениться осенью, сожженная зноем трава отросла и зазеленела. Впрочем, утраченные приметы заменила память Фрюманса: он живо отыскал обрыв, заросший мятой, и откос, где, казалось, Женни навеки простилась с нами. В этом страшном месте мы взялись за руки, и Женни сказала:
— Дети мои, как я благодарна Господу! Умереть в тот день было бы легко и просто, я не страдала, мне уже виделся другой берег жизни, а беды этого существования мнились такой малостью по сравнению с благими небесами, где нам предстояло когда-нибудь снова встретиться! Я не тревожилась за мою Люсьену, не жалела вас, мой бедный Фрюманс, я уже была далеко. Видно, смерть делает людей черствыми — я могла думать только о Боге. Вы в него не верите, Фрюманс, — что ж, зато моя Люсьена меня понимает. Когда я очнулась в постели для всех мучений, как я сердилась на вас, что вы не позволили мне умереть здесь, в этом чудесном уголке, в этот чудесный вечер! Вы не захотели отпустить Женни и были по-своему правы, потому что она принадлежит вам двоим. Теперь я благодарю вас за это: пусть земная жизнь не стоит небесной, но и в ней есть хорошее, пока знаешь, что тебя кто-то любит. Вы ухаживали за мной как ангелы, вы и в самом деле ангелы, а я во время болезни, должно быть, часто докучала вам. Я плохо помню, что говорила даже в последнее время; кажется, когда у меня был жар, я не закрывала рта. Забудьте все, ведь это была не Женни. Больной человек не человек, вернее, он вроде пьяного. А теперь возвратите меня к настоящей жизни, поговорим о будущем. Знаете, Люсьена, Фрюманс кое-что сказал мне вчера вечером и повторил сегодня утром. Если он не заблуждается, изменятся все наши планы. Но вот не заблуждается ли он? Судить об этом можете только вы.
Тут Фрюманс вернулся к своей навязчивой идее о невиновности Мак-Аллана.
— Вот что, Люсьена, — сказал он, — предположим, у него была связь с леди Вудклиф до ее брака с маркизом де Валанжи, но потом их отношения навсегда прекратились. Осудите ли вы его за то, что, совершив этот проступок столько лет назад, он теперь осмелился просить вашей руки?
— Разумеется, нет. Но после смерти отца эта связь возобновилась. Она существовала и в ту пору, когда Мак-Аллан согласился приехать сюда и по суду оспаривать мои права.
— А если его отношения с вашей мачехой были тогда уже просто дружеские и даже скорее отчужденные с его стороны?
— Вот уж неправдоподобно! Еще два месяца назад он без конца встречался с ней под предлогом, будто отстаивает мои интересы.
— Может быть, это кажется неправдоподобным, но если он все же докажет, что так оно и было?
— Если бы так оно и было, Джон тут же дал бы клятву.
— Джон мог и не знать правды, значит, не мог ни за что ручаться.
— Ну, это совсем невероятно! К тому же нечистые отношения Мак-Аллана с леди Вудклиф, — а его молчание после моего разрыва с ним красноречивее любых слов доказывает, что они существовали, — навсегда отвратили меня от него. Я дочь господина де Валанжи! Оскорбил Мак-Аллан моего отца до его брака или после смерти, это оскорбление ложится пятном и на меня. Смыть его Мак-Аллан не может.
— Итак, — проговорил Фрюманс, пристально глядя на меня, — чтобы оправдать Мак-Аллана, сорокалетнего мужчину, в том, что задолго до знакомства с вами он любил леди Вудклиф, вы должны быть уверены, что маркиз де Валанжи — не ваш отец?
— Да, Фрюманс, иного пути нет.
