мне о предзнаменованиях, но я больше не знаю, говорят ли они о воле духов или только то, что я хотел бы услышать.
— Я всегда говорил вам то, что считал истиной, — сказал киданец. — Когда вы выступите против Цзинь, ваши люди будут нуждаться в снабжении. Крестьяне могут платить вам за свои земли, а купцы будут делиться прибылями. Вы можете получать в виде налогов серебро, шелк и зерно, и все это можно использовать. Сотрите этих людей с лица земли, и вы получите лишь очень скверные пастбища.
— Я кое в чем признаюсь тебе, ученый брат, — проговорил Тэмуджин. — В странах, завоеванных мною, я обнаружил много мудрых людей. Некоторые хорошо послужили мне, но я часто задумывался: могу ли я управлять ими на самом деле? — Говорил он невнятно, но дыхание стало легче — ма-хвань подействовал. — А если я к твоему совету не прислушаюсь?
— Это советую не я, а звезды. Я буду скорбеть, если вы отвергнете это предостережение.
— Сделаю я это или нет, конец мой будет один. — Тэмуджин повернулся к Есуй: — Жена, что скажешь? Я бы выслушал твое мнение.
Она пожала плечами, стараясь не выказывать жалости.
— Если ты оставишь побольше этих бедняг в живых, у меня будет больше рабов. Да и неглупо было бы прислушаться к небесным знамениям, верно?
— Неглупо сохранять здравый смысл, слушая их, как бы они ни были неблагоприятны, — ответил он. — Отлично, мой киданьский брат, я прикажу своим генералам ограничиться казнями тех, кто сопротивляется нам, и воздерживаться от чрезмерных грабежей. Подумай, что мы можем потребовать от этих людей. Выслушать мой указ будут приглашены все старшие командиры в этом лагере.
Есуй уловила недовольство и отчаяние в его тихом голосе. Ей пришло в голову, что его гнев по поводу приближающейся смерти прошел и что он примирился с ней. Гнев его не подпускал смерть, желание отомстить сохраняло жизнь. Теперь он думал о том, что случится после его кончины. С тангутами обойдутся милосерднее, но смерть Тэмуджина наступит скорее.
Для того чтобы спасти Нинься, тангутский государь послал против монголов остаток своих полевых войск. Снова монголы отступили за Алашаны, напали на армию и победили противника. Возобновилась осада Нинься, а Угэдэй и Субэдэй направились на юг, к реке Вэй, чтобы захватить долину и двинуться против Цзинь. Хан отправился на запад, чтобы закрепить за собой Кансу и взять несколько оставшихся городов.
Ходили слухи, что с приближением своей окончательной победы хан быстро восстанавливает силы. Другие смотрели на старого согбенного человека, окруженного охраной, и боялись, что эта победа будет последней.
Есуй платила шаманам, чтоб молились, приглашала командиров в шатер Тэмуджина и сплачивала тех, что с беспокойством следили за ханом. Когда он находился среди своих людей, выслушивал доклады о своих успехах, она едва ли не приходила к убеждению, что злой дух может покинуть его. Но по ночам, когда они оставались наедине, она прислушивалась к тому, что он шепчет во сне, и гадала, какие сны насылают на него духи. Тени в шатре казались полчищем призраков. Вскоре может наступить утро, когда он не встанет с постели, когда призраки наконец овладеют им.
122
Тэмуджин открыл глаза. Невидимый сокол терзал ему грудь, сжимал в когтях сердце. Он не мог припомнить, как это — чувствовать себя здоровым.
Небо в дымовом отверстии было светлым. Есуй и ее женщины сидели у порога снаружи и тихо разговаривали, склонившись над шитьем. Он вспомнил, что его ставка была переведена в горы Липаншан несколько дней тому назад, дабы избежать летней жары, царившей в низинах. Во время перекочевки он лежал в кибитке, но сумел подъехать верхом к балдахину, под которым приветствовал Субэдэя и встретился с его командирами. Кумыс, выпитый во время встречи, лишил его памяти о том, что там говорилось. Лекарства Елу Цуцая, заклинания шаманов и забота Есуй больше не помогали ему. Только выпивка облегчала боль, но не надолго.
Субэдэй, припомнил он, пригнал ему в дар пять тысяч лошадей и доложил о победах в долине реки Вэй. Угэдэй, продвигаясь вдоль реки, приближался к Кайфыну. Цзиньский император прислал два посольства этой весной и просил о мире. В его лагере сейчас находились другие послы и умоляли принять их. Тэмуджин сомневался, найдет ли он в себе силы, чтобы встать с постели и встретиться с ними.
Его мозг был старчески затуманен. Прежде каждое донесение, каждый сигнал, переданный флажками или фонарями, будил воображение. Он представлял себе движение войск как бы с высоты птичьего полета — солдат, идущих на приступ городских стен, полки, имитирующие отступление, крохотных всадников, обернувшихся в седлах, чтобы выпустить залпом стрелы в противника, и другие полки, которые в это время обрушиваются на врага с холмов.
Но он также видел то, что не могла увидеть никакая птица: возможные перестроения противника и как им противостоять. Его разведчики обрисовывали ему картину местности, в которой ему предстояло действовать, и его шпионы доносили ему о слабостях противника. Страны уже были завоеванными в его воображении, прежде чем его армии покоряли их на самом деле.
А вот эту войну представить себе отчетливо он не мог. Он сосредотачивался на чем-то одном, а передвижения других соединений упускал из виду. Он вспомнил, что Нинься был в осаде всю весну, что его генерал Чахан еще не договорился о сдаче города, но потом позиции его войск вдоль рек Желтой и Вэй, а также у оазисов Кансу ускользнули из его памяти. Вдруг вся война сосредоточилась на осаде Нинься, и это было все, что могло объять затуманенное сознание.
Городу скоро придется сдаться. Болезни и голод в его стенах производили такие же опустошения, как и удары его войск.
Он не любил осады, но если противник не желал сражаться с ним в поле, для взятия городов иного способа не было. Сократить осаду способы были — город у реки с его каналами и плотинами можно было затопить, укрепленный город можно поджечь, забросав его через стены огненными стрелами, или выморить, закидывая трупы умерших от болезней катапультами в его улицы. Он испытал некоторое удовлетворение, овладев искусством осады, зная, что многие из его противников ошибочно надеются на крепость своих стен.
Его враги обладали оружием, которого у него не было, и он понимал, что ему придется изменить способы ведения войны, чтобы противостоять такому оружию. Залпы из арбалетов могут смешать ряды наступающих, огнеметы на оборонительных валах могут поливать огнем идущих на приступ, металлические бомбы, пущенные со стен, могут поражать осколками, увечить, оглушать и устрашать солдат внизу. Он усвоил, что люди, изготавливающие подобное оружие, так же важны для него, как и бесстрашные и дисциплинированные войска, и что их изобретения меняют природу войны.
Невидимые когти снова вонзились в него. Ему бы надо заставить себя встать, добраться до балдахина и вершить суд, выслушивая гонцов и послов, и наблюдать за приближенными, притворяясь, что выздоровел.
Тэмуджину подвели коня. Боль усилилась, пока он доехал до балдахина и спешился. Его сразу окружили люди. Трон его стоял на возвышении под балдахином, обложенный подушками. Когти вонзились сильней, когда он пошел к трону по коврам.
Спектакль начался снова. Его уйгурские и киданьские писцы взялись за кисти. Подали еду и питье мужчинам, сидевшим справа от него, и женщинам во главе с Есуй, сидевшим слева. Судорога боли пробежала по руке, когда он угощал кусочками мяса ближайших мужчин. Внутри все горело. Тэмуджин чувствовал этот жар с тех пор, как его сбросила лошадь. Горело то сильнее, то слабее, но это ощущение никогда не исчезало. Он поднял кубок, и когти сдавили сердце.
Он выпил кумыс, ему налили еще. К тому времени, когда к нему привели цзиньских послов, питье затуманило ему голову, так что он с трудом воспринимал речи, которые переводил Цуцай.
