- Дорогая Мария, - начал барон, - я хочу представить тебе моего личного друга, господина Владимира, находящего здесь проездом из далекой Московии, человека скромного поведения и большой начитанности, поэта и мастера шпаги. Острием своего клинка он умеет выписывать такие узоры, что все кружевницы Страсбурга собираются у его окон, чтобы посмотреть на его упражнения и сделать зарисовки для новых кружев.
Глава 27
Вот это барон. Прямо таки мастер современного пиара. Жена барона улыбалась приветливой улыбкой. Мария была такой же недоступной, только в ее глазах проскочили какие-то искорки. Или это мои искорки отразились в ее глазах, не знаю, но когда я наклонился поцеловать ее руку, то я почувствовал, как рука ее дернулась от прикосновения моих усов.
- Не такая уж она и статуя, - подумал я. - Если женщина боится щекотки, то это очень тонкая натура, не избалованная и не привыкшая к ласками как к чему-то обыденному.
- Мадам, - скромно сказал я, - прошу простить мою неловкость, но я в глубокой печали. Я потерял одного друга, чуть не потерял другого и сейчас даже не знаю, как мне быть. Я не такой набожный человек, каким бы я хотел быть и не умею высказывать свои чувства перед Богом. Не откажите в моей маленькой просьбе позволить мне сопроводить вас в храм, чтобы разделить вашу скорбь и помолиться об обретении душевного покоя.
- Вот и прекрасно, - сказала баронесса, - Владимир, я поручаю вам свою кузину и надеюсь, что вы примете наше приглашение к обеду, я уже дала поручение о сервировке стола на четыре персоны. Мы хотим дать обед в честь приезда моей кузины, и за столом будут только свои люди.
Я сопровождал Марию в храм, предложив правую руку, на которую она легко оперлась. Мы могли бы вызвать карету, но до церкви было недалеко и с дамой лучше прогуляться, чем сидеть в не совсем чистой карете, глядя друг на друга, но избегая прямого взгляда, чтобы не показаться слишком вульгарным.
В церкви я смиренно сидел на скамеечке рядом с Марией и был погружен в свои думы.
- А не слишком ли я долго задержался здесь, - думал я, - что из того, что я сижу в храме и слушаю пение священника, которому подыгрывает на фисгармонии монах. Рядом со мной прекрасная дама, которая так и останется прекрасной дамой в моей памяти. Поводов подраться, поплести интриги, поухаживать за хорошенькими женщинами предостаточно и в моем времени. Узнать какой-то секрет из событий этого времени? Да какой секрет может согреть душу в двадцать первом веке? Нахватать раритетов и продать их в мое время? Увольте меня, я не крохобор и не делец, которому досталась частичка от дара царя Мидаса. Увидеть Париж и умереть? Нет, я не собираюсь умирать в самое ближайшее время. Кстати. А если я действительно буду убит на дуэли, то доверенный человек, повернув кольцо на моей руке, отправит меня в мое время, то буду ли я там живой и невредимый? Надо же какая проблема? Только с этим я экспериментировать не буду. Да и мысли такие в храме Божьем греховны. Не для того нам дана жизнь, чтобы ею можно было не дорожить. Сколько я еще собираюсь здесь быть? Как только одержу победу над прекрасной Марией, то можно трогаться в путь? Нет, это низко. Я к ней даже не притронусь. Я буду ее беречь от всего, что может ей помешать жить и каждое утро распускаться как прекрасной розе.
От моих мыслей меня оторвала Мария:
- Сударь, служба уже кончилась и в храме никого не осталось.
Тишина храма действовала умиротворяюще. Как будто мы очутились в каком-то другом времени или в совершенно другом мире, где нет ни суеты, ни врагов, а все ласково и добросердно. Я встал, и мы вышли их храма.
- Я впервые вижу, чтобы люди так усердно молились как вы, - сказала мне Мария. - Вы ушли в себя, и мне пришлось вас оттуда вытаскивать. Мне даже показалось, что вас не было рядом со мной.
Каждое слово Марии говорило о том, что она начала оживать. Вероятно, с ней рядом никогда не было человека, с которым хотелось бы петь, смеяться танцевать, делать невероятные глупости под одобряющий взгляд любимого человека. Не каждому достается такое счастье.
- Прошу прощения, сударыня, - как можно мягче сказал я, - мне казалось, что мы с вами очутились на какой-то залитой солнечным светом и усыпанной яркими цветами лужайке. Я стоял, широко раскинув руки, а вы шли ко мне в белом платье с венком цветов на голове...
- А дальше что, - спросила меня Мария.
- Как раз в этот момент вы вернули меня сюда, - улыбнулся я.
Обед получился оживленный. Я был в ударе. Рассказывал истории о службе в Московии. О порядках в приграничной Польше, о праздниках и обычаях.
- А какие в Московии женщины, - спросила меня баронесса.
- Они такие же, как и здесь, прекрасные и остроумные, - улыбнулся я.
На восточном ковре на стене я увидел висящую гитару.
- У вас кто-то играет на гитаре, - спросил я.
- Вам знакома эта греческая кифара, которую изготовили в славном городе Неаполе? - спросил барон. - Я купил ее во время путешествия в Италийские земли и даже брал уроки игры на этом инструменте.
Он подал знак, слуга снял со стены гитару, обтер пыль и подал ее барону. Хозяин уверенно взял инструмент и взял несколько аккордов.
- К сожалению, это все мои умения игры на ней, - сказал барон.
- А можно попробовать мне? - спросил я.
- Будьте так любезны извлечь несколько звуков из этой коробки со струнами, - улыбнулся хозяин.
Дамы с интересом смотрели на меня. Неаполитанская шестиструнная гитара производства семнадцатого века из экологически чистых материалов и без применения химии. Она была легка и уже звенела от предвкушения прикосновения к струнам. Я проверил настройку, подтянул один из колков и вспомнил свои лирические вечера. Я заиграл и запел песню, которую все почему-то считают цыганской, а это стихи Роберта Рождественского. Если родственники Рождественского пристанут ко мне с требованием контрибуции за то, что я пел песню на его стихи, то я выброшу эту песню из своей памяти и из этой книги, и пусть они и дальше закапывают его талант в землю:
