чем идет речь. — Кто из них победил?
— Победил в чем?
Грек стал понемногу выходить из себя:
— Ну, что ты, не понимаешь, что ли? Кто победил вражду?
— Ну, наверное, тот, кто первый попросил прощения, — Жак Пьер понял, что аспект борьбы здесь не затрагивает материальную сферу.
—Правильно! А как ты думаешь, ему легко было это сделать?
—Думаю, что трудно.
—Ага! Так вот, наше боевое искусство — научиться смиряться и прощать, чтобы, таким образом, побеждать зло. Понятно?
—Да, думаю, что да, — Жак Пьер получил от обрадованного монаха иконку сорока Севастийских мучеников, в честь которых назван монастырь Ксиропотам, и выслушал их житие. Эти мученики были воинами-христианами и отказались приносить жертву языческим богам. В наказание их загнали в ледяное озеро, где они и погибли, прославляя Бога. Француз подумал, что для такого подвига требуется немалое присутствие духа…
Снова в путь. Паром, Уранополи, автовокзал, такси, аэропорт. И вот Жак Пьер летит на самолете Салоники — Пекин, половину полета выстраивая свой предстоящий разговор с настоятелем, половину — думая, какой глаз у него хуже видит…
Учитель медитировал, когда Сюй Чжун-шу, поправив черную повязку на левой пустой глазнице, застыл в почтительной позе. Не выходя из медитации старец изрек:
—Кто имеет знание и делает вид незнающего, тот на высоте, Сюй Чжун-шу. Кто без знаний и делает вид знающего, тот болен. Кто избавляет себя от болезни — не болеет, — настоятель открыл глаза. — Ха! Я вижу, ты наказал себя, монах, следовательно, задание не выполнил. Рассказывай!
Француз рассказал обо всех значительных моментах своего пребывания на горе.
—Учитель, каких-то особенных секретов я там не обнаружил. Самая главная добродетель, которую желают получить монахи, — это смирение, а боевые искусства у них целиком направлены внутрь психической жизни, и любое рукоприкладство считается у них большим грехом.
—Ха! Вода — это самое мягкое и слабое вещество в мире, но в преодолении твердого и крепкого она непобедима, и на свете нет ей равного, — настоятель отпустил Сюй Чжун-шу залечивать свои физические и духовные раны, а сам не на шутку задумался. Он сидел в молитвенной позе до самого вечера, пока луна, отражающаяся на безупречной глади его черепа, не осветила долины. Шаолинь готовился ко сну.
Неразложившийся
Вообще-то, к жизни трудно привыкнуть. Можно привыкнуть к порядку и беспорядку, к счастью и страданию, к монашеству и браку, ко множеству вещей и их отсутствию, к плохим и хорошим людям, к роскоши и простоте, к праведности и нечестивости, к молитве и празднословию, к добру и ко злу. Короче говоря, человек такое существо, что привыкает буквально ко всему, кроме самой жизни. Монах Пахомий каждый раз, когда будильник подымал его на молитву, удивлялся тому факту, что он живет. Сколько он помнил себя, он всегда, с самого детства, этому удивлялся. Немного сложней было его отношение к, казалось бы, полной противоположности жизни, а именно, смерти. С одной стороны, к смерти можно было привыкнуть как к одному из явлений самой жизни, как, впрочем, и рождению. Да, наверное, отец Пахомий так и думал: к смерти, как и к рождению, можно привыкнуть. Но это, правда, касалось только чужой смерти.
Сейчас отец Пахомий с двумя послушниками откапывал могилу почившего три года назад эконома обители иеромонаха Лазаря. Пахомий проделывал эти процедуры уже неоднократно, приобретя особую ловкость гробокопателя и панибратское отношение к усопшим.
— Эх, Лазарь, ты мой Лазарь! Больше ты уже не споешь нам Лазаря, сейчас омою тебя винцом, которое ты так не любил при жизни, и поставлю твой череп, по блату — ведь мы с тобой, как-никак, были знакомы, — в самом первом ряду и на самое видное место, — Пахомий часто говорил подобные вещи, чем немало забавлял окружающих.
Его монастырским послушанием было приглядывать за кладбищем и стоящим на нем храмом, где была костница с лежащими на полках братскими черепами. Их было уже более двух с половиной тысяч. На каждой главе чернилами было написано имя, звание и возраст почившего.
По одному общепринятому афонскому преданию, цвет черепа отображал духовное состояние монаха. На полках попадались и черные, словно закопченные, черепа — знак достаточно нехороший; самым распространенным цветом глав была обычная краска смерти — белая, свидетельствовавшая о такой же обычной жизни обладателя черепа; и, наконец, были и желтые главы, как бы воскового цвета, — и чем желтей был череп монаха, тем святей была его жизнь.
Но даже черный цвет главы монаха не лишал его надежды на пребывание в раю — Матерь Божия будет ходатайствовать за всех почивших в Ее святом уделе. Единственным знаком, что загробная участь монаха находится под большой угрозой, был его собственный неразложившийся труп. Отец Пахомий много думал, почему на большой земле неразложившееся тело монаха называют нетленными мощами, а на горе — чубуком нерастленным. Не иначе, здесь сокрыта какая-то тайна.
Сейчас, откопав могилу, он должен был омыть кости отца Лазаря в вине, затем отнести череп и кости в костницу — еще один подвижник будет свидетельствовать о себе в веках. Когда-нибудь и его, Пахомия, глава будет красоваться на этой полке. Монах всегда представлял свой череп восковым, потому что был о себе достаточно высокого мнения. Возвышенные размышления Пахомия неожиданно прервал вопль молодого послушника.
— Отче, смотрите — чубук нерастленный! — послушник от полного изумления потерял всякий страх и ткнул лопатой в останки эконома.
— Что ты там городишь?! А ну, дай сюда, — Пахомий вырвал у послушника лопату и, подкопнув под виднеющимися ребрами, увидел, что действительно тело отца Лазаря почти не разложилось. — Вот те на! Это точно могила Лазаря? — монах внимательно проверил место, все, вроде бы, совпадало, затем тяжело вздохнул и послал послушника к игумену доложить о случившемся.
Пахомий уже выкапывал не первого монаха, среди его «клиентов» были и пьяницы, блудники и даже богохульники — и все же их черепа благополучно перекочевали в костницу. А тут такая незадача! Отец Лазарь был почти самым праведным и достойным монахом их обители. Некоторые святогорские духовники считали его даже старцем высокой жизни. Он никогда не повышал свой голос на окружающих, был ласков и вежлив со всеми, вина не пил вообще, но и пьющих не осуждал, последние четыре года он болел раком, однако старался не показывать своей боли и приходить на службу вовремя, служил, в свою чреду, размеренно и благоговейно.
— Но почему же тогда он не разложился? — необычная весть мигом облетела монастырь, и все его обитатели, движимые каким-то нездоровым любопытством, сбежались посмотреть на останки эконома.
—Ты смотри! Кто бы мог подумать! Видимо, Лазарь имел какой-нибудь тайный порок! — монахи, будто стая сорок, принялись обсуждать необычное явление, словно камень, заброшенное Богом в тихий, подернутый ряской монастырский пруд.
—Да что вы говорите! Какой еще порок? В его келье не нашли ничего предосудительного! — Пахомий недовольно посмотрел на собравшихся и решил не вступать в их нечестивую беседу.
—А что же он не разложился? А, братцы, мне все понятно! У него же перед смертью были сильнейшие боли. Не иначе, он не выдержал мучений и впал перед смертью в ропот или даже богохульство.
— Богохульство? Лазарь? Нет, не может быть, — спор разгорался не на шутку, самые рассудительные монахи один за другим выдвигали различные версии, почему земля не приняла Лазаря, а те, которые не обладали этим даром, пытались их опровергнуть.
— Я знаю, в чем дело, отцы, — Лазарь был в тонкой прелести. Когда его чем-нибудь задевали, словом или делом, он с каким-то хитрым видом всегда просил прощения, будто святой, но чувствовалось, как душа его надмевается.
