Эта суббота выдалась для него особенно суматошной: сегодня проводился Осенний бал для молодежи из числа прихожан конгрегациональной церкви в Куинси, где он также подрабатывал. И Дэнни уговорил священника нанять для танцев «его собственное» трио (которое он быстро собрал, найдя для такого состава барабанщика и контрабасиста через профсоюзный офис). Утомительно, конечно, но плата в пятьдесят баксов станет хорошим утешением.
Ему показалось бессмысленным возвращаться в Кембридж, чтобы скоротать время между двумя выступлениями — на утреннем богослужении и на вечернем светском мероприятии, тем более что весь Гарвард будет стоять на ушах из-за субботней футбольной лихорадки, и в этом шуме и гаме все равно не удастся позаниматься. Поэтому Дэнни доехал на метро до Копли-сквер и просидел до самого вечера в Бостонской публичной библиотеке.
Напротив него, по другую сторону стола, сидела пухленькая брюнетка — на ее тетрадках красовалась эмблема Бостонского университета. Застенчивый ловелас решил воспользоваться этим, чтобы вовлечь девушку в беседу.
— Вы учитесь в Бостонском университете?
— Да.
— А я — в Гарварде.
— Оно и видно, — нехотя произнесла она.
Дэнни вздохнул, терпя ожидаемую неудачу, и вернулся к чтению труда Хиндемита «Искусство музыкального сочинительства».
Когда он вышел на улицу, на город уже опустилась прохладная мгла. И пока ноги несли его через бостонский вариант венецианской площади Сан-Марко, он решал жизненно важную для себя теологическую дилемму.
Будут ли приверженцы конгрегационализма его кормить?
Лучше уж не изменять жизненным принципам, сказал он себе. На всякий случай. Поэтому он быстро перехватил сэндвич из ржаного хлеба с тунцом и только после этого отправился в путешествие на юг — в Куинси.
Больше всего на этих танцах его порадовало то, что музыканты, которых он нашел, — и барабанщик, и басист — тоже оказались студентами младших курсов. А огорчало то, что ему пришлось весь вечер сидеть за роялем, при этом изо всех сил стараясь не пялиться на вполне созревших девиц в обтягивающих свитерках, учениц старших классов, которые всячески извивались, двигаясь в такт музыке, извлекаемой его голодными пальцами, нажимавшими на клавиши.
Когда последние парочки наконец покинули танцпол и разбрелись кто куда, выбившийся из сил Дэнни посмотрел на часы. Боже мой, подумал он, полдвенадцатого, а ведь мне еще около часа добираться до Гарварда. А к девяти утра надо опять сюда возвращаться.
На мгновение у него возникло искушение подняться наверх и уснуть на какой-нибудь одинокой скамье. Нет, не стоит рисковать местом. Лучше взять себя за шкирку и вернуться в общагу.
Когда он в конце концов вошел в Гарвардский двор, почти во всех окнах свет уже не горел. Однако, подойдя к Холворти-холлу, он с удивлением обнаружил своего соседа, Кингмана By, сидящего на каменных ступенях.
— Привет, Дэнни.
— Кинг, какого черта ты делаешь на улице? Здесь же холодно.
— Берни меня вытурил, — сообщил его приятель несчастным голосом. — Он там фехтует и говорит, мол, ему надо побыть одному, чтобы сконцентрироваться.
— В такой час? Парень совсем сбрендил.
— Знаю, — сказал Кингман жалобно. — Но у него же сабля, что я мог с ним поделать, пропади я пропадом.
Вероятно, в организме, находящемся за гранью полного изнеможения, уже не остается места для страха, поскольку Дэнни, как ни странно, вдруг преисполнился отваги, чтобы справиться с этой чрезвычайной ситуацией.
— Пойдем, Кинг, может, нас двоих хватит, чтобы привести его в чувство.
Когда они вошли в корпус, By тихо сказал ему:
— Ты настоящий друг, Дэнни. Об одном я жалею — был бы у тебя рост метр девяносто.
— А я как жалею, — с тоской произнес Дэнни.
К счастью, безумный мушкетер уже спал. И измученный Дэнни Росси почти мгновенно последовал его примеру.
*****
— Бог ты мой, этот еврейский мальчик так играет в сквош — я глазам своим не поверил.
Дики Ньюол подробно рассказывал своим дружкам-соседям обо всех соперниках, с кем успел помериться силами в том виде спорта, где ему не было равных с самого раннего детства, когда он только научился держать ракетку в руках.
— Неужто он сможет победить тебя и стать первой ракеткой по сквошу? — спросил Уиг.
— Шутишь? — Ньюол застонал. — Да он побьет пол-универа. Его укороченные вообще не берутся. Но больше всего мне действует на нервы, что парень этот действительно очень приятный. То есть не только для еврея, а вообще для человека.
На это высказывание Эндрю среагировал вопросом:
— А почему ты решил, будто евреи — не люди?
— Брось, Элиот, ты же знаешь, о чем я. Обычно эти темноволосые ребята такие мозговито- агрессивные. Но этот тип даже очков не носит.
— Знаешь, — заметил Эндрю, — мой отец всегда искренне восхищается евреями, даже подчеркивает это. Между прочим, если ему понадобится врач, то он обратится только к ним.
— А в обычной жизни он ко многим из них обращается? — съехидничал Ньюол.
— Это совсем другое. Но не думаю, чтобы он специально их избегал. Просто мы вращаемся в других кругах.
— Ты хочешь сказать, это случайное совпадение, что ни в один из клубов, куда вхож твой отец, никого из этих замечательных докторов не приглашают?
— Хорошо, — сдался Эндрю. — Но я ни разу не слышал, чтобы он позволил себе пренебрежительно высказаться о ком бы то ни было. Даже о католиках.
— Но ведь он и не общается с этими ребятами, верно? В том числе с нашим новым сенатором из Массачусетса, который гоняется за макрелью.
— Вообще-то у него были какие-то дела со старшим Джо Кеннеди.
— Но только не за обеденным столом в элитном Фаундерз-клубе, готов поспорить, — вклинился Уиг.
— Эй, послушайте, — возмутился Эндрю, — я и не говорил, будто мой отец святой. Но он, по крайней мере, учил меня, что нельзя пользоваться тем скабрезным языком, который так нравится Ньюолу.
— Но, Энди, ты же годами терпел мои цветистые эпитеты.
— Да, — подхватил Уиг. — С чего это вдруг ты стал таким паинькой?
— Знаете, парни, — ответил Эндрю, — в частной подготовительной школе у нас вообще не было ни евреев, ни негров. И если вы там рассуждали об «этих ничтожествах», кого это трогало? Но в Гарварде полно людей самых разных, поэтому я считаю — нам следует научиться жить вместе со всеми.
Его приятели с недоумением переглянулись.
А затем Ньюол недовольно произнес:
— Кончай тут воспитывать, понял? Значит, если бы я сказал, мол, этот парень коротышка или жиртрест, ты бы и ухом не повел. Когда я говорю о ком-то, что он жид или черномазый, это просто дружеский способ его охарактеризовать, как условное обозначение. И кстати, к твоему сведению, я
