высокого чина — был патриций и вест. Близкие отношения к Евпрепии и расположенность македонян, которые с ранних пор тяготели к своему избраннику, возбудили опасения в правительстве Мономаха и оно, желая разлучить Торника с приверженцами и доброжелателями, обратилось к способу, который ранее, при аналогичном случае, был употреблен относительно Константина Диогена; Торник был послан стратигом в одну из восточ–ных фем.[715] Когда он там находился, враги его, пользуясь тем, что Евпре–пия продолжала обнаруживать относительно его покровительственные чувства, а также бунтом западных стратиотов, в котором они предполагали участие Торника, внушили мысль о необходимости принять против него решительные меры, чтобы пресечь возможность узурпации. Торник был отозван, пострижен в монашество и оставлен на жительство в Византии.[716] В ночь на 14 сентября 1047 г. приверженцы Торника из македонян, подготовив все обстоятельства, устроили его побег из Византии в Адрианополь. Тотчас началась агитация в пользу Торника, сторону его приняли македонские властели, в том числе родственники: Иоанн Ватаца, Феодор Стравомита, Полис и Мариан Врана, а также члены рода Глабы; составилось довольно сильное войско, Торник провозглашен императором и македонские города один за другим стали переходить на его сторону, только город Редесто оказал упорное сопротивление. В конце сентября, в субботу, Торник подошел к стенам Византии и осадил ее. Мономах поставлен был в крайне затруднительное положение: войска не было, за исключением наемной стражи из иностранцев (агарян), и всю надежду приходилось возлагать на крепость городских стен; не было также людей, способных организовать оборону; Лихуд, стоявший во главе управления, был, может быть, хороший государственный деятель, но никак не военачальник, а Аргир, прибывший из Италии и живший тогда в Византии, не пользовался, как видно, большим авторитетом. Торник попытался склонить жителей сдаться добровольно; однако же это ему не удалось, хотя в городе и были люди, ему доброжелательные. Тогда началась перестрелка, нанесшая урон лишь осажденным и до смерти напугавшая Мономаха, так как одна стрела едва не попала в него. Мономах, сидевший на балконе влахернской башни, видя, что перила — плохая защита от стрел, счел благоразумным сойти вниз. Вечером и ночью с субботы на воскресенье он, вместе со своим первым министром Лихудом, готовился, как умел, к обороне: поискали, нет ли воинов в тюрьмах, и найдя кое–кого, вооружили луками и дротиками, предложили горожанам принять участие в защите, и те охотно согласились, считая дело очень интересной для себя забавой, некоторые сановники и сенаторы вооружили свою челядь; собрано таким образом до тысячи человек. Решено было накопать в течение ночи окопы между влахернскими воротами и неприятель–ским лагерем, поставить за окопами импровизированных воинов, а также агарянскую стражу, и с помощью этих сил не допускать неприятеля подходить на близкое расстояние к городским стенам. Аргир возражал, что осуществлять этот план значит вести людей на верную гибель, так как что могут сделать неискусные в войне и малочисленные горожане против опытных и многочисленных стратиотов? Но его не послушали, план приведен в исполнение. В воскресенье утром подошедший неприятель, увидев окопы и за ними вооруженных людей сначала смутился, думая, что пришли войска с Востока. Когда же истина открылась, неприятель шутя уничтожил выставленное против него препятствие. Некоторого внимания заслужили только агаряне. Македоняне, обратившись в притворное бегство, увлекли их за собой, а потом, вдруг поворотив поводья, истребили. Затем македонским всадникам ничего не стоило перепрыгнуть через окопы, перебить, смять под копытами лошадей и захватить в плен скрывавшихся за ними воинов. Началось самое беспорядочное бегство: не только бывшие за городскими воротами устремились в город, но караульные, охранявшие ворота, покинули свой пост, стоявшие на стенах бросились бежать в центральные части, прятаться в церквах и домах. Торнику открыт был беспрепятственный вход в город, ворота были настежь. Но по мотивам, которых современники понять не могли, относили на счет его великодушия или честолюбия, нежелания без пользы проливать кровь граждан или желания вступить в столицу с царским великолепием, Торник не воспользовался своим положением, и когда его воины доскакали уже на лошадях до рва, окружавшего городские стены, он отдал приказ поворотить назад и отступить в лагерь. Это была непоправимая ошибка со стороны Торника, ошибка, которой как нельзя лучше воспользовались сторонники царя. Убедившись в своем бессилии в открытом бою, они начали более им привычную войну, в которой оружием были интрига и подкуп. В воскресенье уже Мономах хвастал, что это — последний удачный день для Торника, что с этой минуты колесо его Фортуны покатится под гору. И он хвалился не без основания. В воскресенье Торник напрасно ожидал от граждан депутации с предложением войти в город — никто не явился. В понедельник он подошел к стенам и потребовал, чтобы немедленно открыли ворота. На это ему отвечали насмешками и камнями из метательных машин. Торник обратился еще к одному средству — выставил вперед взятых им накануне пленников и заставил их быть своими парламентерами, но и это не помогло: ни слезы пленников, ни их мольба спасти от смерти, грозящей им в случае, если город не сдастся, не тронули жителей столицы. Между тем солдаты Торника один за другим стали дезертировать и переходить на сторону царя. Несколько еще дней простоял Торник под стенами Византии, в это время бегство его приверженцев принимало все большие размеры. Торник, опасаясь, что таким образом вся армия его разбежится, снялся ночью с лагеря[717] и двинулся в обратный путь. К вечеру подошел к Редесто, не хотевшему признавать его власти, и сделал попытку взять город. Но испытав и тут неудачу, отошел вглубь Македонии. Дело его быстро стало клониться к упадку. С Востока прибыло войско под предводительством магистра Михаила Ясита, и началось двойственное давление на мятежников, с мечом в одной, с амнистией в другой руке. Частью уступая силе оружия, частью сдаваясь на милостивые обещания царя, приверженцы Торника стали ему изменять: Стравомита, Полис, Врана, Глабы оказались на стороне Мономаха. Из ближайших сподвижников один Иоанн Ватаца до последней минуты сохранил верность Торнику, которую как он, так и все другие скрепляли некогда присягой. Потеряв всякую надежду на сопротивление, Ватаца и Торник искали спасения в одном храме, в Болгарофиге. Это было в декабре, перед самым Рождеством Христовым. Их выманили из храма хитростью, дав клятвенное обещание не посягать на их личность.[718] Очень возможно, что Мономах сначала и имел подобное благое намерение. Но когда заговорщики приведены были в Византию и Мономах взглянул на них, в нем забушевала ненависть и он велел их ослепить, что и было исполнено, к стыду для христиан, в навечерие праздника Рождества Христова.
Торник в момент казни потерял присутствие духа, а гордый и благородный Ватаца обнаружил полное самообладание и неустрашимость: он заметил только, что напрасно Ромейская держава губит подобным образом храбрых воинов, — и мужественно лег под нож палача. Относительно всех других заговорщиков (кроме Ватацы и Торника), которые не успели еще перейти на сторону царя, Мономах не был так строг: имущество их было конфисковано, они с позором провезены по городу и отправлены в ссылку. Великолепный триумф увенчал победу императора над крамольниками. [719]
У историков сообщается еще о двух замыслах против Мономаха; но оба они не выходили из стен дворца и самая их возможность обусловливалась тем, что, беззаботный во всем другом, Мономах беззаботно относился и к вопросу о своей безопасности. Когда он спал, двери спальни не запирались, стража у дверей не бодрствовала, постельничии могли войти и уйти без всякой помехи. Если обращали его внимание на эту небрежность, Мономах обыкновенно отвечал, что Бог, давший царство, охраняет его Своей невидимой силой.[720] И действительно, только рука Промысла спасла в обоих случаях его жизнь.
Какой–то неизвестный нам по имени честолюбец, иностранец по происхождению, сначала был слугой Мономаха, потом возвышен до ЗЕания сенатора. Зная, что доступ к Мономаху легок, он составил в конце 1050 г.[721] незамысловатый план самому овладеть престолом. Во время шествия императора из театра во дворец он вмешался в задние ряды свиты и вошел в комнаты для прислуги, где выждал ночи. Когда Мономах почивал, он отправился в его спальню с ножом за пазухой. Но по дороге, вероятно, чем–нибудь напуганный, потерял присутствие духа и обратился в бегство. Тогда его, понятно, схватили, заключили под стражу, а на другое утро поставили к допросу. Подвергнутый жестокой пытке, он оговорил некоторых сановников, в том числе Никифора и Михаила, сыновей Евфимия. Заговорщик был наказан (как — неизвестно), Никифор отправлен в ссылку с конфискацией имущества, остальные оговоренные лица оправданы.[722] ¦¦ Был при дворе Мономаха некто Роман Бойла, из рода невысокого, хотя встречающегося в истории прежнего времени.[723] Роман Бойла был этери–архом, начальником царских телохранителей, и пользовался чрезвычайным благоволением государя, так как постоянно забавлял его своими рассказами и
