неуплаченных денег за два года, потому что Василий Болгаробойца, щадя убогих, был снисходителен при взимании с них податей. Константин VIII взыскал эти недоимки.[1902] Роман III ознаменовал свое вступление на престол прощением государственных долгов,[1903] но тем неумолимее он стал впоследствии, по возвращении с неудачного сирийского похода, взыскивать старые долги, — многие были прогнаны с земель и домов, поступивших в продажу за долг казне.[1904] Затем упоминается о Зое, что она, приближаясь к смерти, освобождала от долгов.[1905] Но особенно щедрым оказался Вотаниат, простивший долги не только за старые, но и за новые годы; он издал повеление (уоцобетеТ) о списании долгов со всех, как властелей, так и убогих, за все время, предшествовавшее провозглашению его императором.[1906]
Бремя, угнетавшее податные классы, делалось еще тяжелее вследствие того, что находились охотники приумножить тяжесть, имевшие в руках средства достигнуть этого. К числу их принадлежали некоторые претенденты, поднимавшие оружие против царствовавших государей, и вообще бунтовщики, выступавшие против законной власти. Были претенденты, которые для приобретения популярности и приверженцев считали нужным объявить облегчение и даже снятие податей, — к числу таких принадлежали Маниак и Лев Торник.[1907] Но не все держались этого правила, многие, напротив, нуждаясь в деньгах для осуществления замыслов, собирали дани с населения. Так Исаак Комнин, восставший против Стратиотика, поставил караулы по дорогам, ведшим к столице, так, чтобы без его ведома и разрешения никто не мог пройти и проехать, и затем стал собирать подати; к чести его нужно сказать, что сбор производился не беспорядочно, но с соблюдением строгой отчетности — составлены были особые присутствия, назначены сборщики и все взысканное записывалось, с тем чтобы впоследствии можно было зачесть платежи.[1908] Судьба благоприятствовала Комнину, и подданные вследствие того не понесли ущерба. Но едва ли обошлось без убытка для плательщиков в другом случае, когда Роман Диоген, освободившись из турецкого плена, двинулся от Манцикерта к Амасию и по пути собрал государственные подати:[1909] весьма сомнительно, чтобы правительство Парапинака, объявившее Диогена низложенным с престола, зачло за подданными уплаченные ими низложенному государю деньги. В царствование Романа Диогена мятежный предводитель норманнской наемной дружины, Криспин, делал нападения на сборщиков и отнимал у них собранные подати,[1910] а его преемник, Ур–сель, бунтовавший при Михаиле Парапинаке, обходил населенные места около Амасии и Неокесарии и принуждал жителей платить себе дань.[1911]
В пользу Вриенния, восставшего против Парапинака, тоже взимаема была дань с жителей Кизического полуострова,[1912] а кесарь Иоанн, стоявший на стороне Комнинов, восставших против Вотаниата, поступил наподобие Криспина: встретив сборщика, везшего в Византию мешок золота, он сначала уговаривал его перейти в лагерь бунтовщиков, когда же тот не согласился, отнял у него деньги и, навьючив на своих лошадей, отправился к Комниным.[1913]
Претенденты и мятежники были временной невзгодой, обрушивавшейся на ту или другую часть Империи. Гораздо более терпело население от сборщиков податей, ежегодно делавших свой набег. Места сборщиков были настоящим золотым дном, хотя не всегда безопасные для эксплуатации. Организация податной системы, с ее кормлениями и дополнительными статьями, сама по себе доставляла практорам выгоды, даже при добросовестном с их стороны отношении к делу; для практоров же недобросовестных открывала широкий путь к наживе. Сложные, требовавшие точности и знания, выкладки дикерата, экзафолла, пошлины и погонного были в высшей степени сподручны для чиновников, желавших поживиться за счет простоты и неопытности поселян; к тому же неизвестно, в какое время введена отчетность по взиманию пошлины и погонного, — во всяком случае, было время, когда по этой статье строгих оправдательных документов не полагалось и произвол практоров не имел узды. Не все практоры заботились даже о том, чтобы излишние взыскания замаскировать в глазах плательщиков известной статьей в окладном листе, — требуя с них, что следовало по закону, они не стеснялись требовать и сверхдолжного.[1914] Поднимался ропот, жалобы в изобилии доходили до столицы, но в столице нужно было иметь сильного заступника, чтобы жалоба произвела действие, потому что центральное правительство имело основание быть солидарным с практо–рами[1915] и не жертвовать фискальными интересами ради народного блага. В защиту епископа от притеснений сборщика мог еще раздаться голос из столицы, где у епископа было знакомство при дворе,[1916] но для крестьянской общины и париков нелегко было найти защитника: скорее раздавался голос в пользу сборщика, чем убогих плательщиков.[1917] Народу оставалось или терпеть, или защищаться собственными средствами. Большей частью он терпел, но иногда, не в состоянии будучи выносить зла, прибегал к самовольной расправе с практорами и их приспешниками, стратигами. [1918] Народные бунты против сборщиков служат красноречивой иллюстрацией как тяжести податной системы, так и злоупотреблений со стороны органов фиска. Вместе с тем они доказывают и полную солидарность высшей, центральной власти со своими органами, потому что народные вспышки, вместо того чтобы побудить правительство ввести изменения в системе, вызывали лишь репрессии.
Явное предпочтение фискальных интересов другим существенным государственным интересам, выразившееся в покровительстве правительства финансовым чиновникам, с неменьшей ясностью обнаруживается в характере тех экстренных источников дохода, к которым обращалось правительство с целью восполнения недостаточных для его нужд податных сборов. Применение этих источников с точки зрения здравых политических и экономических начал является аномалией, и если для государственных деятелей Византии XI в., прибегавших к ним, можно отыскать оправдание, то лишь в том обстоятельстве, что не они были творцами и изобретателями источников, что эти последние составляли традиционное наследие старых времен, давно всосавшееся в византийский государственный организм.
Первым таким источником было отчисление в казну частных и церковных имуществ. Действие это имело в Византийской империи давние прецеденты. Конфискация частных имуществ, бывшая по закону наказанием за преступления против государства и Церкви, весьма часто применявшимся, иногда переходила на почву явного насилия и злоупотребления властью, которая лишь прикрывалась личиной права. Чтобы не вдаваться в подробности, но иметь однако же перед глазами конкретный пример, достаточно вспомнить Юстиниана I, при котором не только заговоры и возмущения, вроде «дня Ники» или бунта из–за фальсификации монеты, открывали законный путь к конфискациям, не только обвинения в приверженности к язычеству и ереси давали повод к пеням и секвестрам, но пущены были также в ход разные предосудительные средства, в видах обогащения казны за счет частных лиц, причем внешняя законность не нарушалась: казна получала имущество в силу дара, завещания, по–видимому, вполне правильно, но дело в том, что иногда дарил имущество богатый человек, совершивший убийство или другое тяжелое преступление и затем освобождавшийся от преследования, или дарил казне свой процесс с соседом тот, кто был уверен в безнадежности иска, а между тем знал, что в руках казны он окажется бесспорным, что через это и императорская благосклонность будет приобретена, и противник уничтожен; отчуждение в казну имуществ по смерти владельцев не всегда совершалось на основании подлинных завещаний, иногда имели силу и документы сомнительного происхождения.[1919] Что касается захвата церковных имуществ казной и мотивов, по которым он совершался, то нет надобности возвращаться к VIII в., к мерам императоров–иконоборцев, отмененным Седьмым Вселенским собором 787 г. и потерявшим значение при императорах Македонской династии; достаточно вспомнить новеллы X в. (Романа Лекапина, Никифора Фоки и Василия II Болгаробойцы). 8–й пункт новеллы Романа Лекапина 934 г., различно понимавшийся тогдашними юристами, говорит о предпочтении вкладов в монастыри деньгами перед вкладами недвижимыми имуществами и мотивирует свое предпочтение тем, что монахи, не имеющие недвижимости, освобождаются от споров, тяжеб и неудержимого стяжания, получают возможность избегать, а не идти навстречу искушениям и поводам к падению, опасным для них, как для людей, не чуждых человеческих слабостей.[1920] Никифор Фока в новелле 964 г., развивая тот же мотив о несовместимости имущественных приобретений с монашеской нестяжательностью и дополняя свое рассуждение соображением о суетном тщеславии, побуждающем частных лиц основывать собственные монастыри,
