складывающимися пальцами-перстами, падал на нары охотник и тут же проваливался в глубокий, медвежий сон, желая, чтоб нагревшаяся каменка подольше держала тепло и в избушке, кисло пахнувшей от коры и угарной от копоти, не так скоро выстыло бы…
Были избушки с хитро сделанными ходами — подкопами под бревна, и надо было в них не влазить, а подлазить, легши на бок. В нашей местности бывалые охотники живали и в пещерах, дрогли длиннущую ночь под наскоро сделанным хвойным козырьком, если не успевали засветло вернуться к избушке.
Слава Богу, что большинство из тех граждан, кто носил и носит дорогие меха, никогда не живал в тайге, не видел красивую и ловкую зверушку, не добивал ее таяком раненую или в капкане, не изведал таежных тягостей и напастей, иначе он, городской сентиментальный житель, откажется носить меха, и рухнет золотое промысловое дело, от веку кормившее и продолжающее кормить сибирских таежников.
Наша просторная избушка на Виви рублена из ошкуренного леса, со струганым полом, артельным столом, крыта толем. В избушке печь из толстого железа, в прирубленной к избушке баньке даже и каменка по-современному излажена, полок, тазы, ведра и провода, электрические лампочки. Зимой можно запустить электродвижок. На полках, прибитых к стене, — аптечка, старые журналы, рыбацкие принадлежности. Живи, охотник, мойся, отдыхай.
…Вертолет всему голова. Он и помощник великий, он и покоритель таежных пространств. Все, что нужно и даже не очень нужно, доставит машина в любой уголок тайги.
Ныне охотнику и патроны заряжать не надо — готовые продают, да и основное орудие ловли соболя нынче — капкан. Побольше их завози, охотник, и расставляй потолковей — озолотеешь. На своем «путике», значит, на охотничьем участке, охотник рубит иногда по две-три избушки — чтоб не возвращаться после изнурительной охоты «домой», к основному стану.
Прежде что спасало и кормило охотника? Обилие зверя. Ему хватало и короткого дня и малого крута, чтоб настреляться досыта — в родной моей местности охотник в двадцатые-тридцатые годы добывал за день с хорошей собакой по 40–50 белок. Случалось, и соболишку попутно прихватывал. Потом пошли капканы. Но сколько в охотничьей суме мог унести капканов охотник? Да и дороги, недоступны деревенскому жителю были те жестокие железы, поэтому ладили они древние, дедовские, хитрые ловушки на зверя и птицу: слопцы, наваги, пасти, ямы, петли, и опять труд, труд лопатой, топором: надо было все это мастерить, копать и откапывать, погода-непогода, надо идти, ловушки настораживать и каждодневно проверять — не съели ли добычу мыши, кукши, вороны, вольные блудливые звери вроде росомахи, волка, лисы.
Жизнь охотника и поныне хотя и благоустроена, да все так же трудна и опасна. Саша успел рассказать, как «обгорел» в устье этой речки с красивым названием. Ночью отчего-то загорелась избушка, выскочил в чем спал и пять суток сидел возле головешек, медленно умирая от холода и голода. Когда доставили его в больницу, в нем, крупном, жилистом мужике, как в выходце из немецкого концлагеря, было тридцать пять килограммов. И в реку он проваливался, и деревом его придавливало; случалось, и болезнь валила, зверь нападал. Все случалось, все бывало, но без тайги жить он не может. Тайга — его отрава, его неволя и свобода, его жизнь и мука, его труд и отдых. Он рассказывает о тайге и бывших с ним событиях и приключениях в ней непринужденно, без красованья и озорства. Работа и промысел в тайге — дело нешуточное, но дело любимое, душе и телу необходимое.
Ну вот мы и на рыбалке!
Рыба в Виви велась. Против наших индустрией задушенных рек была она здесь даже изобильной, но брала не на «хапок», осторожно брала, на выбор, охотней утром и под вечер.
В избушке, в добычливом месте постоял отряд геологической экспедиции. Оставив кое-какую аппаратуру, синюшные пятна нефти на воде и на берегу, забрав лодку, экспедиция ушла вверх по течению, порядочно «настегав» речку Виви, выловив рыбу покрупней. Снабжаются ныне геологи, как и все жители Севера, очень плохо, и без дополнительного продукта им хоть пропадай. Вот и ловят они рыбу повсюду, добывают зверя всеми дозволенными, но чаще недозволенными средствами. Надо когда-то и работать: полевой сезон здесь короток.
Мой внучек, забредши с удочкой в струю поверх переката, быстренько выдернул на мушку десятка полтора вертких, сытых харюзков и потерял к рыбалке всякий интерес. Слонялся по берегу, искал развлечений или валялся на нарах в избушке. Вот вам и наглядное расхождение в поколениях. Его дедушка, поймавши в Енисее пищуженца на пятом году жизни, готов был и кончить жизнь на берегу. В дырявых обутчонках, когда и вовсе босиком, сразу после ледохода, обжигаясь подошвами об ледяную стынь, бывало, и между нагроможденных льдин сидел возле закинутой удочки или животника и ждал удачи. Бывало, бабушка найдет меня, поджавшего ноги под зад, чтоб теплее было, посиневшего, дрожащего, с примерзшей к нижней губе белой соплей, и запричитает: «Да тошно мне, тошнехонько! Погибат, околеват на берегу и погинет, околеет, видно. Озевали ребенка, изурочили…» — и силой меня домой тянет, продолжая высказываться в том духе, что пропащий я человек, что ничего путного, то есть настоящего хозяина из меня не получится, буду я вечным пролетарьей и бродягой скитаться по свету с удочкой и ружьем, добывая ненадежное пропитание.
Что ж, бабушка была неплохим пророком. Так и не получилось из меня хозяина, зато рыбак вырос яростный, с детства добытым ревматизмом и, несмотря на это, готовым и ночи стыть и, если судьбе угодно, на каком-нибудь красивом бреге русской речки «забыться и уснуть».
Пришел Володя Сабиров с нижнего переката. На деревянную рогулину-снизку вздето у него два ленка и три крупных хариуса. Сережа на «кораблик» поймал черного хариуса и ленка. Скульптор Зеленов-Сибирский, как он, веселый человек, себя называет, на «балду» — крупный пенопластовый поплавок, к которому прицеплена кисточка искусственных мушек-обманок, хорошо мотает хариуса, и я, наконец, поднял и привел на удочке в камни доброго хариуса, отчаянно сопротивлявшегося в струе, но быстро выдохшегося и только потряхивающего головой на мелководье — старается боец выплюнуть ярким цветочком к губе прилипшую гибельную мушку.
Вот на блесну и ленок взялся, что-то между тайменем, хариусом и форелью этот самый ленок. Красивей рыбы в наших пресных водах нет. И бойчей. Почувствовав, что он попался, ленок яростно борется за свою жизнь, выпрыгивает из воды, мечется, ходит колесом, рвется вперед, встает поперек течения и часто сходит, особенно в порогах и на перекатах.
Мой ленок взялся в глубоком, сильном перекате, там он стоял за камнем и, совершенно незаметный в воде, подкарауливал мелкую рыбу, добычливо кормился. Сытый, сильный, он не хотел идти в тихую воду, к берегу, выделывал такие фортеля, что я решил: сойдет, непременно сойдет.
Когда я наконец его вывел и выбросил на камни, весь дрожал от азарта и долго сидел, глядя на эту постепенно усмиряющуюся, упругую силу, на отгорающую красоту. Яркоперый, с оранжевым или раскаленным хвостом, с плавниками, похожими на лепестки сибирского жарка, весь по бокам в пятнах, колечках, искорках, с резко обозначенной ватерлинией, он еще как бы чуть тронут красноватым, закальным цветом, и только тугая, непокорная спина его темна и упруга.
Все-все в этой рыбине было выстроено природой для вольного житья, для светлой воды, для прожорливой охоты, хотя рот у ленка невелик, зубы не очень остры и голова небольшая, короткая, с узким покатым лбом. Ленок единственная из наших северных рыб, способная свиться в кольцо на удочке. Могучими мускулами ленок может разжать самую сильную руку и выскользнуть из нее, потому что на нем нет чешуи, тело прикрывает крепкая, плотная кожа, к которой как бы приварены пупырышки, похожие на чешую. Кое-где эту рыбу зовут валек, за крепость тела, за округлую спину и бока, за умение поймать корм-добычу одним движением головы, не выходя из-за камня, за способность валяться, то есть кататься по камням-перекатам в воде, поднимаясь к порогам и нерестовым речкам на икромет, если потребуется, «пройти» малое расстояние по траве и мокрому прибрежному камешнику.
Завершенное создание природы! Как и всякое чудо, ленок не терпит плена, насилия, чуждой ему среды. Он не просто засыпает, он отдаляется от этого подлунного мира, превращаясь в темно-серую головешку, на которой лишь отдаленно что-то светится, догорает. Домой привозишь рыбу совсем темного тела, на всех рыб похожую, и кто не вынимал ленка из воды, тот и представить не может, как полыхал он ярко, празднично и как буйно боролся за свое существование, устремляясь к вольной воде, к светлому своему дому.
Мне хотелось бы описать каждую рыбину, пойманную мною и моими товарищами, норов ее и прыть, потому что каждая рыбина свою кончину встречает по-разному, и нет покорных. Все рыбы хотят жить, не понимают и не принимают смиренно смерть, как мы — человеки, в жизни блудливые, алчные, многословные, трепливые и трусливо-покорные перед смертью, до конца надеющиеся, что кого-кого, но меня, такого смирненького, примерного, Богу и судьбе верного, она, косая, обойдет стороной, пощадит, повременит…
Наловили мы рыбы изрядно, поймали и таймешат, правда, крупного тайменя никому добыть не удалось. Крупных выловила и съела геология, прилетающие на вертолетах гости, и сами вертолетчики большие мастера по очистке рек, тайги и всяческих богатых угодий, в том числе и тундры.
Сбылась наконец-то и моя мечта. Я поймал на блесну таймененка. Последний раз ловил я его… э-э, дай Бог памяти? Году в пятьдесят восьмом, спускаясь по реке Чусовой мимо хариусной речки Бисер. Тогда на Урале во многих горных реках водился еще таймень, хариус и много другой рыбы. По берегам самой красивой в Европе реки Чусовой жили люди и плыли плот за плотом, лодка за лодкой отпускники, рыбаки и туристы. И лес плыл, сплавной, недогляженный, гиблый лес. Постепенно обрубались притоки Чусовой, наступление дошло до берегов, достигло водоохранной зоны.
В середине пятидесятых годов кто-то из местных высоких мудрецов додумался и дал указание сдергивать сосны со скалистых берегов и утесов. Я видел те «лесозаготовки». Работая в ту пору в газете «Чусовской рабочий», «вел» лес и транспорт, был свидетелем того, как, прикрываясь тем, что народное хозяйство, порушенное войной, надо срочно восстанавливать — враг не дремлет, не постепенно, а лихорадочно, с громом, шумом обламывали, обдирали, убивали, грабили, обрубали древнюю, богатейшую землю под названием Урал, пока не доконали ее окончательно, Ныне на Урале, по существу, жить нечем и добывать нечего.
Кто хочет увидеть полнейшее банкротство «великих», ретивых хозяев пусть приедет и подивуется на лысые хребты, на мертвые реки, на гигантские опасные пустоты в недрах, под которыми на большой глубине клокочет и кипит океан горячей воды — единственное богатство, до которого еще не добрались современные покорители природы. Но доберутся, утопят в горячей преисподней, сварят себя и свой край, древний, могучий когда-то, ныне примолкший, обобранный и угасающий. Урал — наглядный пример, горький укор нашему грозному обществу, вступающему в третье тысячелетие уставшим, больным, разоренным, уже стыдящимся говорить о светлом будущем, ради которого, собственно, и городился огород, шло повальное истребление сырьевых запасов — за десятки лет сгорело в доменных печах несколько месторождений руды, рассчитанных на века, в том числе железная «жемчужина» — гора Магнитная; повально сожжены или дожигаются уголь, нефть, газ. Но такого разбоя, такой напасти, какой подверглись уральские леса, и вообразить невозможно, потому как не поддается это воображению.
Повторяю, всего я навидался на своем веку, но тех лесозаготовок на реке Чусовой мне не забыть вовеки. Ставились лебедки на лед, заносился на горы и в камни трос, удавкой нахлестывался он на ствол, и дерево сдергивали вниз. Кроша сучья, вершину, рвя кору, переламываясь на части, мерзлое дерево чаще всего застревало в камнях, но если на лед и вытаскивалось чего-нито, так это обломки, огрызки, коренья без стволов: мало они походили на красавицу-сосну, тысячу лет выраставшую, укреплявшуюся на утесах и, наконец, гордо вознесшую к небесам свою зеленую головушку. По всему белому полю реки — костры,
