унять их от буйства, так как они недовольны тем, что не получили обещанного им жалованья, а когда это случается, то они очень походят на разъяренных медведей.
— Так сойдем вниз, Аннета; это может быть последний вечер, который нам удастся провести с некоторой свободой.
Не стану описывать сильного смущения, с которым увиделись Артур Филипсон и Анна Гейерштейнская. Они поздоровались, не поднимая глаз, и говорили с таким замешательством, что оба не поняли друг друга. Молодая хозяйка покраснела; между тем веселая швейцарская горничная, у которой понятия о любви основывались на свободных обычаях страны, несколько похожей на древнюю Аркадию, смотрела с удивлением и даже отчасти презрительно на юную чету, которая, по ее мнению, вела себя с такой чрезмерной застенчивостью. Артур низко поклонился молодой баронессе и, подавая ей руку, покраснел еще более прежнего; а Анна Гейерштейнская, отвечая на эту вежливость, обнаружила не менее того робости и смущения. Словом сказать, хотя это свидание произошло почти совсем без разговоров, но этим оно нисколько не потеряло своей занимательности. Артур, исполняя долг светского человека того времени, повел красавицу под руку в соседнюю комнату, где был накрыт ужин; а Аннета, внимательно замечающая все происходящее, с изумлением почувствовала, что обряды и чинность высшего сословия общества, производя сильное впечатление даже на ее свободный ум, невольно возбуждали ее уважение.
«Отчего бы они могли так перемениться? — думала Аннета. — В Гейерштейне они походили на прочих любовников и любовниц, но теперь они двигаются по правилам этикета и обходятся друг с другом так же почтительно, как если бы он был унтервальденский бургомистр, а она первейшая бернская дама. Все это, конечно, очень хорошо, но Мартин Шпренгер не таким образом выказывал мне свою любовь».
Вероятно, обстоятельства, в которых находились молодые люди, напомнили им ту церемонность в обращении, к которой оба они привыкли в своей юности, и в то время как баронесса, принимая Артура, считала нужным строго соблюсти все приличия, он, со своей стороны, старался своим глубочайшим уважением показать, что не употребит во зло оказываемого ему расположения. Они сели за стол на таком расстоянии друг от друга, которого не мог бы осудить и самый строгий этикет. Вильгельм прислуживал им с ловкостью человека, привыкшего кэтой должности, а Аннета, сидя между ними и стараясь, по возможности, подражать всему, что они делали, показала всю деликатность, которой можно было ожидать от горничной знатной дамы. Она, однако, сделала несколько ошибок, походя на борзую собаку, которую держат на поводке и которая всякую минуту готова броситься; ее смущала та мысль, что она должна спрашивать то, за чем бы гораздо охотнее сама сходила.
Она еще несколько раз провинилась против законов этикета: после ужина, когда слуга вышел из столовой, где ему нечего было больше делать, горничная наша вмешивалась в разговор и не могла удержаться, чтобы не называть свою госпожу просто Анной, и до того забывала приличия, что говорила ей и Филипсону «ты», что считалось тогда, и теперь еще считается в Германии, ужасным проступком. Ошибки ее имели, по крайней мере, ту выгоду, что они доставили молодым людям случай заняться предметом, посторонним их личным отношениям, и уменьшили несколько их замешательство, давая случай улыбаться на счет бедной Аннеты. Она скоро это заметила и частью от досады, а частью радуясь предлогу высказать то, что было у ней на уме, смело вскричала:
— Вы оба за ужином достаточно забавлялись на мой счет, когда меня брала охота самой принести, что мне было нужно, вместо того чтобы ждать, пока Вилли найдет время мне услужить. Теперь вы смеетесь надо мной потому, что я называю вас теми именами, которые даны вам во святом крещении, и говорю «ты» молодому человеку и молодой девице, что говорю я и тогда, когда, стоя на коленях, обращаюсь к Богу. Но, несмотря на все ваши новые затеи, скажу вам, что оба вы настоящие дети, которые сами не знают, что делают, и теряют в шутках время, которое дано им теперь затем, чтобы устроить их собственное счастье. Не хмурьтесь так, госпожа баронесса; я слишком часто смотрела на гору Пилата и привыкла не пугаться сердитого взгляда.
— Молчи, Аннета, — сказала баронесса, — или уйди из комнаты.
— Если бы я не любила вас больше самой себя, — сказала упрямая и отважная Аннета, — то я тотчас вышла бы не только из этой комнаты, но даже из замка, и оставила бы вас здесь хозяйничать с вашим любезным управителем, Отто Шрекенвальдом.
— Если не из дружбы, то по крайней мере хотя бы из благопристойности и человеколюбия молчи или выйди вон!
— Нет, — сказала Аннета, — стрела моя уже пущена; впрочем, я ведь только намекнула о том, что все твердили на Гейерштейнском лугу в тот вечер, как Бутишольцский лук был натянут. Вы знаете, что старинное пророчество говорит…
— Замолчи! Замолчи ради Бога, или мне самой придется бежать отсюда, — сказала молодая баронесса.
— В таком случае, — сказала Аннета, понизив голос и как бы испугавшись, чтобы госпожа ее действительно не удалилась, — если уж вам приходится бежать, то надобно уступить необходимости, потому что за вами никто не поспеет. Знаете ли вы, господин Артур, что госпоже моей надобно бы иметь у себя в услужении не простую девушку из плоти и крови, как я, а какую-нибудь нимфу, напитанную одним воздухом. Поверите ли вы? Многие думают, что она по своему происхождению в родстве с духами стихийными и оттого-то она застенчивее прочих девушек нашего мира.
Анна Гейерштейнская очень обрадовалась случаю прекратить разговор, который завела ее своенравная горничная, и направить его на предмет не столь щекотливый, хотя и близко касающийся баронессы.
— Господин Артур, — сказала она, — отчасти в праве иметь относительно меня странные подозрения, на которые ты, по глупости своей, намекнула и которым верят глупцы в Германии и Швейцарии. Признайтесь, господин Филипсон, что вы составили обо мне удивительное заключение, увидев меня, прошедшую мимо вас, когда вы вчера ночью стояли на часах у Графелустского замка.
Воспоминание обо всех обстоятельствах, так сильно поразивших его в то время, смутило Артура, и он с большим трудом принудил себя к ответу, который проговорил невнятно и без всякой связи…
— Признаюсь, что я слышал… то есть Рудольф Донергугель рассказывал мне — но чтобы я поверил, что вы не христианка…
— А!.. если это говорил вам Рудольф, — прервала Аннета, — то вы, вероятно, слышали все, что только можно сказать дурного о моей госпоже и о ее предках. Он один из тех, которые отыскивают пороки в товарах, которые они сами собираются купить, и бранят их затем, чтобы отбить других покупщиков. Он, конечно, рассказал вам чудную волшебную повесть о бабушке госпожи моей; и действительно, судя по всем обстоятельствам, вы могли подумать…
— Нет, Аннета, — сказал Артур, — все, что говорят о твоей госпоже странного и непостижимого, я считаю не имеющим ни малейшей вероятности.
— Мне кажется, что вряд ли это так, — прервала Аннета. — Я очень подозреваю, что мне гораздо было бы труднее привести вас сюда в замок, если бы вы знали, что приближаетесь к жилищу «Огненной Нимфы», или «Саламандры», как называют ее бабушку, не говоря уже о том, что вам было бы неприятно увидеть внучку Огненной Девы.
— Замолчишь ли ты наконец, Аннета? — сказала баронесса. — Если уж судьба привела нас здесь увидеться, то я не пропущу случая объяснить нашему другу нелепость сказок, которые он слушал, может быть, с сомнением и удивлением, но не с полной недоверчивостью.
— Господин Артур Филипсон, — продолжала она, — правда, что дед мой по матери, барон Герман Арнгейм, имел глубокие сведения в высших науках и притом был председателем тайного суда, называемого священное Фем, о котором вы, верно, слыхали. Однажды вечером чужестранец, преследуемый агентами этого суда, о котором даже не должно упоминать, прибыл в замок, испрашивая себе защиты по законам гостеприимства. Дед мой, узнав, что этот человек обладает глубокой ученостью, принял его под свое покровительство и, пользуясь своими исключительными правами, исходатайствовал ему отсрочку на один год и один день для ответа на возведенное против него обвинение. Они вместе занимались науками и, вероятно, в своих изысканиях таинств природы зашли так далеко, что идти далее этого человек не может. Когда приблизился роковой день, в который гость должен был расстаться со своим хозяином, он испросил позволение привести в замок свою дочь, чтобы в последний раз проститься с нею. Она была приведена в
