Павел Молитвин
ПЯТНИСТЫЙ ЩАСВИРНУС
— …Ты когда-нибудь видал Пятнистого или
Травоядного Щасвирнуса у нас в Лесу?
— Нет, — сказал Пух, — ни-ко… Нет. Вот
Тигру я видел сейчас.
— Он нам ни к чему.
— Да, — сказал Пух, — я и сам так думал.
Сначала была боль, а потом долгое беспамятство. Сознание вернулось вместе с болью, и я вспомнил, что нахожусь в больнице, куда попал после пожара в подвале, где мы разводили и разваливали по бутылкам сомнительной очистки спирт. Его привозили в двадцатипятилитровых алюминиевых канистрах, и запах стоял такой, что впору закусывать. Сливы в нашем «цеху» постоянно засорялись, водка хлюпала под ногами, так что работали в резиновых сапогах, и никому, естественно, не приходило в голову закурить в помещении. А тем паче бросить окурок на пол.
Но рано или поздно незаряженное ружье выстрелит. И вчера — а может, уже позавчера? — тряпье, валявшееся в сенях нашего предприятия, вспыхнуло. Водка горит плохо, и если занялась ясным пламенем, то исключительно потому, что клиент наш, который всегда прав, получал градусы «с походом». Мы с Мишаней тоже получили свое. Остальные отделались легким испугом.
Мне стало совсем плохо, и я решил, что непременно сдохну. Если не от ожогов, то от боли. Но потом в больницу прорвалась моя вторая половина, и я получил укол, от которого мне резко захорошело. Боль ушла, и я попал в преддверие рая.
Из вереницы дивных картин запомнился залитый солнцем сад с множеством фонтанов, разбитый неподалеку от дворца, похожего на Тадж-Махал. В благоухающем цветами саду резвилась дюжина миловидных дев: они развлекали меня умным и приятным разговором, потчевали фруктами из роскошных ваз, стоящих на низких столиках, а потом потащили в ближайший бассейн, посредине которого стояла мраморная наяда, обнимавшая морского коня. И еще снились мне бронзовые статуи, которые пели сладостными голосами, и текучий металл их тел был не менее соблазнителен, чем бархатистая кожа окружавших меня дев…
Очнувшись, я обнаружил, что кровать моя стоит в ряду других в коридоре, припаркованная головой к стене, и из окон на страждущих льется серый свет зимнего петербургского дня. Вместе с проснувшейся болью в памяти всплыли обрывки разговоров о том, что мест в палатах нет и меня надобно отправить в ожоговый центр. Голоса врачей и сестер мозг не зафиксировал, зато четко запечатлел резкий и требовательный голос жены. Мы с ней не очень-то ладим, но, поскольку это длится уже более двадцати лет, знакомые считают нас идеальными супругами, живущими душа в душу. Полагаю, Ирина охотно разменяла бы меня на двух двадцатидвухлетних парней, точно так же, как я ее — на двух двадцатилетних девиц, но подобного обмена нам никто не предлагает. И потому мы продолжаем осложнять жизнь друг другу. На этот раз, впрочем, она осложняла жизнь персоналу больницы, сообразив, что я — «какой ни есть, а все ж родня» — еще пригожусь ей. Меня, как старую крысу в «Маленьком принце», можно время от времени приговаривать к смертной казни, но в последний момент ее следует отменять. Ведь крыса на планете имеется в единственном экземпляре и ее надо беречь.
Сравнение со старой крысой не было обидным. Из всех приходивших мне в голову оно казалось наиболее точным. Докатиться до должности разливальщика паленой водки — куда уж дальше? Дальше — только по стопам Анны Карениной. А ведь как все славно начиналось… Помните, в годы оны было у всех на слуху имя Нади Рушевой? Гениальная девочка, умершая от порока сердца в шестнадцать или восемнадцать лет. И мальчик, о нем еще Лев Кассиль повесть написал «Ранний рассвет». Тоже блестяще рисовавший и умерший, не успев стать мужчиной… Интересно, как бы сложилась судьба этих юных дарований, если бы милосердный Господь своевременно не призвал их в райские кущи?
Моя вот не сложилась, хотя я успешно окончил живописный факультет Института имени Репина, бывшую Императорскую Академию художеств. Ту, что за сфинксами, — внушительное такое здание, созданное по проекту Жана Батиста Валлена-Деламота. А теперь вот разливаю паленку. То есть разливал. Пока не оказался обгоревшим и забинтованным до глаз в этой юдоли скорби. Где для обросшего щетиной, провонявшего водкой мужика все же нашлось место в коридоре. За что надо мою драгоценную супружницу благодарить.
Как тут не вспомнить Печорина: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…» Точнее, чувствовал. Теперь же чувствую я только боль. Равную той, что пожирала Геракла, когда он пытался содрать с себя отравленный плащ, посланный ему любящей супругой. Деянирой, кажется…
Доведенный немыслимой болью до отчаяния, могучий Геракл приказал сложить погребальный костер и сам взошел на него. Для меня костров складывать некому, и я пожалел, что не сгорел в нашем славном подвальчике. Как там было написано на воротах Бухенвальда? «Каждому свое»? Или «Большому кораблю — большая торпеда»? Везет же некоторым — косят счастливчиков сердечные приступы, инсульты, инфаркты, гипертонические кризы и прочие прелестные недуги. Но их, надо думать, Господь приберегает для любимчиков. Тех, кто ему не столь дорог, он избавляет от земной суеты и маяты посредством рака, диабета, туберкулеза, трамвая, грузовика, автобуса или ветхого балкона. А мне вот даже сгореть на работе не дал. Ну что ему стоило прекратить мою неуклюжую, незадавшуюся жизнь? И где, хотел бы я знать, носит врачей, которые должны облегчать наши страдания? До чего же больно и гадко, когда все тело горит и чешется, чешется и горит, пылает так, что самое время в голос завыть…
Эта мука длилась несколько веков, а потом стало легче, и, с трудом повернув голову, я понял, что страдания мои облегчил не врач, а лежащий рядом больной. Наши кровати ради экономии места были сдвинуты, и он положил свою ладонь на мои выглядывавшие из-под бинтов пальцы. Чувствуя, как посланная им освежающая волна силы распространяется по телу, гася пламя и смывая боль, я хотел поблагодарить его, но не смог разлепить запекшиеся губы.
— Не стоит благодарности, — остановил меня незнакомец. — Сегодня суббота, медкоманда играет в меньшинстве и до нас еще не добралась.
Черт возьми! Мне, как всегда, не везет! Если отключают воду, ломается газовая колонка, засоряется раковина или начинает течь унитаз — это происходит обязательно с пятницы на субботу, когда сантехника днем с огнем не сыщешь. И драгоценная супруга моя, работающая сутки через двое, тоже сегодня не появится.
А может, и хорошо, что не появится. Излучаемая незнакомцем энергия почти погасила боль, тело стало невесомым, и даже льющийся из окон свет сделался как будто ярче.
— Как вам это удается? — спросил я, разлепив наконец непослушные губы и максимально вывернув голову, чтобы видеть соседа справа. — Да что это с вами?!
У незнакомца были странные, словно деформированные черты лица, но это бы еще полбеды. А вот то, что оно было бледно-лиловым да к тому же покрыто темно-фиолетовыми пятнами, поразило меня до глубины души.
— Стало быть, заметили, — изрек он, и я с изумлением понял, что его темные, почти черные губы не шевелятся, а голос звучит у меня в мозгу. — Это из-за лекарств. Остальные не видят во мне ничего странного. Да вы не трудитесь говорить, можете формулировать вопросы в мозгу, я услышу и пойму.
— Ни фига себе! Это покруче зелененьких человечков! И гурий в райском саду… Вы, я так понимаю, пришелец?
— Вас что, цвет моей кожи смутил? Уж не шовинист ли вы, батенька? — поинтересовался незнакомец, причем лицо его оставалось совершенно неподвижным. Живыми были только фиалковые глаза, которые мерцали, как драгоценные камни, когда их поворачиваешь под лампой. — Почему вас не удивляет,
