ребенка, они с Машей своего по-другому, и как эти дети, повзрослев, будут взаимодействовать в жизни, кому из них будет труднее? Приспосабливаться легче, чем жить в открытую. Разумеется, жизнь сама обкатает, развеет иные иллюзии. А как жаль, когда они рассеиваются, эти иллюзии.
За разбитую бутылку Маша их ругать не стала, ей было не до них: подгорели котлеты. Она просто- таки отмахнулась:
— Да бог с ней, с бутылкой. Лишь бы носа не разбил… Раздевайтесь побыстрей, мойте руки — и к столу…
Мирошников заметил на лице сына разочарование: мама не оценила его правдивости и мужества. И он, в душе пожалев сына, похлопал его по плечу:
— Молодец, Витюша. Что признался… По-мужски поступил!
И сынишка повеселел.
После ужина Мирошников проверял, как Витюшка приготовил уроки, решал с ним примеры, которые сыну не очень давались, укладывал его спать, рассказывал на ночь сказки — к этому ритуалу Витюшка привык лет с трех, без сказок не засыпал.
— Закрывай глазки! — Он поцеловал сына, вышел, чуть прикрыл за собой дверь.
15
Маша разбирала постель, а он на кухне покрутил диск и, приглушив звук ладонью, сказал:
— Добрый вечер, Петр Филимонович. У аппарата я, Вадим Александрович Мирошников… Извините, что напоминаю о себе… но хотелось бы знать, ознакомились ли вы с чертежами Александра Ивановича…
Профессор Синицын почему-то чрезвычайно обрадовался звонку. Горячо, с энтузиазмом он объяснил Мирошникову, что с чертежами ознакомился, ему представляется это оригинальным, интересным, перспективным, но одного мнения недостаточно, и он отдал чертежи для ознакомления ряду других ученых, коллег Александра Ивановича, когда сложится коллективное, апробированное мнение — доложит Вадиму Александровичу, что и как, однако его личное мнение, он повторяет, самое благоприятное.
— А как ваше самочувствие? — неожиданно для себя спросил Мирошников.
— Премного благодарен. Терпимое.
— Берегите себя, Петр Филимонович.
— Да в наши-то годы береги, не береги…
— И все-таки, — настойчиво сказал Мирошников.
— Постараюсь, голубчик. Поклон и наилучшие пожелания вам и семейству…
На такой вот почти благостной ноте и завершился этот разговор.
— С кем ты? — спросила Маша.
— С профессором Синицыным, — ответил Мирошников и хотел было пересказать содержание разговора, но она потянулась с поцелуем, как бы запечатала ему рот.
Но когда он, распалившись, стал ее сам целовать, она вдруг сказала, отстранившись:
— Знаешь, Вадик, как я мечтаю о нашей машине! Ты будешь подвозить Витюшку в школу, меня на работу, и сам не будешь давиться в городском транспорте… А времени сколько сэкономим! А поездки за город, на дачу! «Жигули» — это прекрасно, «Жигуленок». Ты еще но записался на курсы? Пора уже позаботиться о водительских правах.
— «Жигуленок» — прекрасно, — согласился Мирошников, остывая. — Но на курсы еще не записался. Занятия по вечерам, времени покуда нет. Но запишусь, не волнуйся, права у меня будут раньше, чем будет машина.
— Не скажи, папа обещал посодействовать.
— Не волнуйся, будут права…
Этот деловой разговор, не совсем уместный, сбил настроение, и когда Маша снова стала ласкаться, Вадим Александрович отнесся безучастно, сказал, будто извиняясь:
— Устал я, Машучок. Давай-ка спать.
— Ах ты, засоня. Спи…
Кажется, не обиделась. И слава богу. Действительно, желание у него пропало. Лучше спать. Но и сон пропал.
Мирошников лежал и словно прислушивался к себе. Отчего так быстро скис? Не волнует его уже Маша, как прежде? Подостыл? Или никогда очень-то и не любил ее? Или он стареет? В тридцать пять-то? Или этот точно же неуместный, точно же дурацкий разговор о «Жигулях» и водительских правах? Как бы там ни было, в эти минуты жена отдалялась, отчуждалась от него. А вот близость, наоборот, их сплачивала…
Он прислушивался к себе и по другой причине. К себе, которого знал издавна, и к себе, которого узнал вовсе недавно. Этот, второй, появился только-только, а может, был всегда, да дремал подспудно? Так либо не так, но под личиной повседневности, под оболочкой быта проступало что-то необычное, не свойственное ему ранее. Что же именно? Конкретизировать трудно да и вряд ли сейчас нужно, но, возможно, это от соприкосновения с отцом, со своим, что ли, корнем. Нет, что ни толкуй, многое в отце привлекает. И в первую голову то, чего не хватает самому.
Если честно, не хватает безоглядного, без взвешиваний, порыва, не хватает способности на решительный шаг, на ломку устоявшегося, не хватает рискованности, которая неизвестно чем обернется: то ли пирогами и пышками, то ли синяками и шишками.
Ну, например, разве достанет Вадима Александровича Мирошникова сломать семью? Допустим, повстречал женщину, в которую без ума влюбился (вот это и сомнительно — без ума, ума-то он не потерял бы). Итак, влюбился. Бросил бы Машу? Вряд ли. Но ладно, но с натяжкой — бросил бы. А как же с сыном? Нет, нет, Витюшку он не оставит ни при каких обстоятельствах, хоть сто любовей — он может жить только с сыном. Ну а увлечься, без ломки, мог бы? Да хлопотно, накладно и небезопасно: увлечение, чего доброго, перейдет в любовь, которой не зарадуешься. Очевидно, поэтому он когда-то и не перебрался на кровать к таежной красавице, что мило говорила: «Звезды шепочут». А не зря ли не перебрался? Не исключено, зря, зато спокойствия впоследствии не лишился. Так что тут бабушка надвое сказала, как лучше-то. А вот отец все сломал: на все решился. Вольному воля, Вадим Мирошников так поступить не в состоянии. Если честно: порядочность или боязнь потерять душевный комфорт? Но зачем же подобные крайности, хотя черт его знает… впрочем, говорить «черт» — нехорошо. Ну, это семейная, так сказать, тема. А другие, не семейные, не интимные?
Взять тот же конфликт, когда отец трудяжил еще на заводе. Он описал это столкновение скупо, но от такой скупости, как ни парадоксально, картина предстала еще живей. Живо, живо получилось, что и толковать. Отец был избран в партком завода, фронтовику почет и уважение, к нему товарищи прислушивались. И вот он в качестве члена парткома влезает в заводскую отчетность и обнаруживает большие приписки, проще — «липу». Это на заводе укоренилось давно, в приписках, обеспечивающих крупные премии, участвовала вся заводская верхушка во главе с директором, бухгалтерия тоже была замешана, ревизоры — куплены. А что отец? А отец попер в бой, с цифрами, фактами в руках. Докладывал в партком, в райком, в горком, писал в прокуратуру, в редакции. Жулики за глаза его проклинали: «Чтоб ты жил на одну зарплату!» (Отец не без юмора пишет: «Раньше говорили иначе: будь ты проклят!» А между прочим, Вадим Мирошников свидетельствует, хапужье присловье «чтоб ты жил на одну зарплату» благополучно дожило до наших дней и помирать не собирается!) Чего отцу это стоило — можно догадаться, здоровья положил, конечно, вдоволь. Но вывел ворюг на чистую воду, судили, дали подходящие сроки. Отец по этому поводу записывает:
«Меньше на свободе преступников — обществу легче дышится. Испытываю моральное удовлетворение, свой гражданский долг выполнил».
