очередям. Что можно куповаты потребное людыне… чтоб без очереди? Так или не так?
— Так, — сказал Яремчук. — Но нехватку продуктов там, товаров и прочего испытывала вся страна. Потому пятилетки, строили социндустрию, снова же коллективизация. А оборона, чтоб защищать от империалистов? Народ привык к очередям, как к воздуху. Да мы все тут привыкшие. Но не прем же нахалом!
— Я не можу стоять в хвосте. Натура протестует! И всю жизнь: лезу без очереди. Ну что — рубайте мне башку!
— Еще пригодится. Повоюешь, — сказал Гурьев. — А башку могут срубить гансы!
— Тай грэць тоби, гурьевская каша! — По-русски: типун тебе на язык, чтоб не сглазил!
Воронков, естественно, не вмешивался в треп: за рамки не выходит. Дожевал сухую, без масла, в комочках пшенную кашу, попил чайку с сахарином, слопал суточную пайку хлеба — не удержался от соблазна. Ладно, днем и вечером перебьется без хлебца, на чаек будет налегать.
Зазвонил телефон: комбат Колотилин. Выслушав доклад Воронкова, что на участке спокойно, он сказал: что же ты, дорогой Воронков, держишь свою санинструкторшу в черном теле, я зашел к ней вскоре после тебя и был поражен неприглядностью в землянке, я пообещал Свете наладить ее быт.
Неприятно удивленный, Воронков сказал в трубку:
— Виноват, дали промашку. Сейчас поправляем. Лично прослежу.
— Давай заглаживай промах. Женщина же, молодая притом, а живет, как в хлеву…
— Я вас понял, — прервал Воронков, понимая: по меньшей мере это неучтиво.
— Повторяю: как в хлеву! (Комбат повысил голос.) Тебе должно быть стыдно… Молчишь?
— Мне стыдно…
— Ну то-то… После завтрака, точней, после немецкого артналета, выводи свободный от службы личный состав на солнечные ванны. Мне Света объяснила, буду выполнять ее рекомендации. В масштабе всего своего хозяйства…
Все свое хозяйство — это третий стрелковый батальон капитана Колотилина. Что ж, правильно. Воронков сказал:
— Разрешите выполнять?
— Разрешаю, разрешаю… И помогай Свете проводить утренние медосмотры… И последнее: к двенадцати ноль-ноль прибудешь на мой НП. Будут командиры самоваров и самопалов, надо кое-что отработать…
— Понял.
— Да, а как у тебя с ногой?
— Благодарю, лучше.
— Топать можешь?
— Могу.
— Ну, будь здоров!
— До свидания!
Самовары — минометы, самопалы — станковые пулеметы, а отрабатывать с командирами этих рот будем взаимодействие при отражении немецкой атаки — комбат еще раньше планировал такую встречу. Встретимся, отработаем: мы такие. От разговора с комбатом остался нехороший осадок. Чего капитан сунулся к нашей санинструкторше? Что, без него не знаем, как навести порядок? Своего ума нет? А та тоже, видать, бойкая: ротный пообещал же и с медосмотром, и с загоранием, и с прочим, зачем еще и комбата пристегивать? Напела, поди, высокому начальству о своих нуждах. А высокое начальство взялось стыдить Воронкова: в черном теле, мол, держишь. При чем тут черное тело? Недосмотрел — виноват, исправлюсь, ведь не умышленно же загнали ее в эту землянку-развалюху? Как будто остальные землянки — образец фортификации и коммунально-бытового хозяйства и могут соперничать с величественными немецкими блиндажами? А минометы-самовары и пулеметы-самопалы это детская игра: так маскируем в телефонных переговорах открытый текст. Немцы не столь дурные, нетрудно догадаться, что за самовары, самопалы, огурцы, карандаши и хозяйства. Дезинформация! Наив!
Чтобы как-то подавить раздражение, Воронков принялся с яростью обтирать сапоги мокрой тряпкой, затем тереть их бог весть где добытой Семиженовым бархоткой, — блеска не было, но и грязи тоже. Надолго ли? До первого шага в ход сообщения. Услышал говорок младшего сержанта Белоуса и немедля влез:
— Дмитро, ты зачем уродуешь язык?
Тот выпучил зенки:
— Шо?
— Ни шо! За армейскую службу русским овладел?
— Вполне, товарищ лейтенант… Хотя не так, как профессор!
— А для чего без конца вставляешь украинские словечки?
— Что, нельзя?
— Можно. Но для чего?
Насупившийся было Дмитро Белоус ухмыльнулся:
— Для скусу! Для понту! Для красоты!
Воронков махнул рукой:
— Ну, как знаешь…
— Нет, почему же, товарищ лейтенант! Чтобы сделать вам приятное, буду шпарить только по-русски! Ну разве что иногда вспомню ридну мову… Вы согласные?
Да, занесло меня, подумал Воронков. И вторично махнул рукой:
— Говори как хочешь…
9
Курильщики табачили, как очумелые, и Воронков, обычно уживавшийся с махорочным дымом, сейчас так резко встал, что стрельнуло в раненой ноге. Чертовы табакуры, со свету сживают, прямо-таки задыхаешься, и нисколечко не считаются с некурящими. Он шагнул к двери и столкнулся с Даниловым. Оба онемели от неожиданности, затем легонько обнялись, Воронков посторонился:
— Проходи, Семен Прокопович! Рады дорогому гостю.
— Я не один, однако, — Данилов обернулся, позвал: — Алешка, заходи!
Бочком, смущенно в землянку протиснулся белесый, медвежеватый боец с неправдоподобно жарким румянцем на тугих щеках. Данилов похлопал румяного парня по плечу:
— Мой новый напарник. Не гляди, что паря шибко молодой, в Забайкалье охотничал, однако. Глаз вострый, рука твердая, да, Алешка?
Алешка еще сильней залился краской, хотя, казалось, быть более румяным физически невозможно. Оказывается, возможно. К тому же запунцовели и уши и шея. Стал как кровь с молоком. Охотник- забайкалец, это напарник так напарник, не чета дилетанту Воронкову, который-то и сходил всего разик на охоту со знаменитым снайпером. А Семен Прокопович Данилов продолжал:
— Алешка — паря непростой. За белку медаль с Сельхозвыставки в Москве имеет, однако. Да, паря?
Алешка помотал головой, будто отгоняя мошку. Ясно, скромняга. И снайпером под началом у Данилова станет знаменитым — только успевай делать зарубки на прикладе. Воронков сказал:
— Семен Прокопович, зарубок у тебя не добавилось?
— Нет, паря, — Данилов огорченно вздохнул. — Немец, однако, засек мою позицию под автомобилем. Туда уже не сунешься… Вот и пришли с Алешкой выбирать другую позицию. Полазаем по обороне, что- нибудь углядим, однако.
— До артобстрела погодите, — сказал Воронков. — Присаживайтесь, чайком побалуетесь.
— Чаек — это шибко можно, — сказал Данилов и бережно поставил в уголок завернутую в брезент винтовку.
