— Ух, морозище! — запыхавшись, сказала она горбатенькой секретарше, прижимая руки к стенке печки-голландки.
— Да-а, нажимает, — посмотрев на улицу, ответила секретарша и, перелистывая какие-то документы, посоветовала: — Разуйся и погрей ноги, зашлись ведь.
Тася придвинула стул, разулась и приставила ноги ступнями к печке. Минуты через две она по-детски запричитала:
— У-ю-юй как щиплет!
— Тогда убирай скорее от горячего. Совещание позже начнется, займись чем-нибудь.
— Пойду в красный уголок, почитаю. Там тепло?
— Топили сегодня.
Она вышла в коридор. Из красного уголка доносилась задумчивая музыка. Кто-то играл на пианино. Тася, боясь потревожить музыканта, на цыпочках подошла к двери, тихонько ее открыла и застыла в изумлении: на пианино играл Васька Лихачев. Лицо Лихачева было грустное, глаза полузакрыты. Тонкие и гибкие пальцы его с черными заусеницами, осторожно скользили по клавишам. Тасе подумалось, что она ошиблась. Это был совсем другой человек. Не тот чумазый, разухабистый тракторист, которого она повстречала тогда в поле.
Будто почувствовав на себе пристальный взгляд, Лихачев повернулся. На лицо его медленно наползала усмешка.
— А-а, агрономша! Ну как, поднимаете сельское хозяйство?
— Как вы хорошо играли. Это что? «Соловьи-соловьи»? Седого, да?
— Прелюд Рахманинова, — ответил Лихачев и, подняв левую бровь, улыбнулся уголками губ: — Они очень схожи, спугать легко.
«Какой противный, — подумала Тася, — воображает, ломается. Такие вот любят балаболить где-нибудь в компании: „Музыки нынче нет, пьесы нет, на экране — белиберда! Порядочной оперы нашим не написать! Авторы вымирают. В прошлые времена было настоящее искусство!“»
Тася с иронией протянула:
— Ну, разумеется… Нашему брату лишь частушки под силу.
Лихачев уставился на нее и неожиданно громко рассмеялся.
— О-о, у вас язычок — бритва!
— Какой есть. Не обрежьтесь…
Теперь Лихачев смотрел на нее с нескрываемым интересом.
— Слушайте, — сказал он, все еще не меняя насмешливого тона. Несдержанность характерна для женщины, но она вредит. Так-то. — И уже просто, без усмешки добавил: — А вы тогда, в нашу первую встречу, поспокойней были. Нервность в вас появилась. Это от чистого сельского воздуха, да?
— Какая была, такая и есть. Это вы умеете на глазах меняться. И в тот раз вы были, мягко выражаясь, приподнято настроены.
— Ха-ха-ха! Занятно! Сошлись люди и спешат наговорить друг другу дерзостей. Пардон, пардон, Таисья Петровна. Я сегодня лирически настроен и не хочу ни с кем ссориться.
— А я и не собиралась ссориться. Откуда вы это взяли? — пожала плечами Тася и направилась к столу. — Я хочу почитать. Если не надоело, играйте эти самые прелюды или как их там.
Тася досадовала на себя. Взяла схватилась с человеком. Зачем? К чему? Откуда это ребяческое раздражение? Ну, увидела тогда в поле веселого забулдыгу. Почему-то появлялось желание встретиться с ним, словно со старым знакомым. Вот встретила, а он совсем другой: жеманный, красивый, похожий на тех, избалованных жизнью и талантами, молодых людей, которые живут под крылышком богатеньких пап и мам. Ну и хорошо, а ей-то какое до этого дело? Пусть ломается. «А в общем, я дура из дур. Нечего сказать, выдержка!..» Чтобы нарушить неловкое Молчание, она оторвалась от журнала:
— Играйте, играйте. Надо — я уйду!
— Нет, нет, вы мне не мешаете, да и не хочется больше играть. — Он помолчал и улыбнулся. — Между прочим, Таисья Петровна, я не советую вам портить со мной отношения. Меня ведь на зиму посылают в ваш колхоз — возить удобрения и корма. — Он хитро прищурился. — И, кажется, по настоянию агронома, а?
Тася в первый момент смешалась, но тут же овладела собой и откровенно заявила:
— Да, я просила, чтобы нам прислали трактор, и буду просить, но не имела вас в виду. Можете мне поверить, я всегда стараюсь говорить только правду. Лучше будет, если нам пришлют доброго тракториста.
По лицу Лихачева пробежала тень, но он продолжал говорить так же непринужденно:
— Добрый работник — это я! И мы с вами поладим. Мы, по-моему, сродни: помнится, ваша бабушка и моя — были женщины.
— Если вы трактором так же владеете, как языком, работник из вас в самом деле получится добрый, — ответила Тася и, отложив журнал, направилась к двери.
— А я что говорил! — крикнул ей вслед Лихачев и бросил пальцы на клавиши пианино.
Загремело пианино, а потом, словно сбывающая вода, музыка становилась тише, ясней и только время от времени в нее врывались какие-то буйные приливы. Тася послушала музыку, прежде чем открыть дверь в приемную. «А он все же ничего играет, неплохо, — подумала она. — Впрочем, мне до него нет никакого дела…»
В приемной уже было много народу. Из кабинета директора слышался говор и плыл табачный дым. С бумагами и папками в обнимку бегала туда и сюда секретарша.
Тася незаметно проскользнула в угол кабинета. Там она устроилась на старом гнутом стуле с круглым сиденьем. Стул стоял возле печки. Спину пригревало. Тася незаметно придвинулась еще ближе к печи и подумала: «Повезло!»
Чтобы не встретиться глазами с Чудиновым, который побагровел, заметив ее, она воспользовалась испытанным средством. Еще в детстве, на скучных уроках, она привыкла читать все, что попадало на глаза, и составлять буквы в пары. Если на вывеске или лозунге в конце оставалась непарная, она, махнув рукой на все правила грамматики, приставляла к одинокой букве восклицательный знак или точку.
В кабинете директора висели два портрета и два плаката. Тася не любила читать надписи под портретами. У нее было такое чувство, словно эти, в упор глядящие на нее, серьезные люди, могли изобличить ее в легкомыслии. Плакаты же висели в простенках, дальше за столом, и на них надо было смотреть через голову Чудинова и другого, худощавого, в очках, очевидно, нового зонального секретаря.
Оставалось одно: читать малоавторитетные слова, выведенные чернилами на пожелтевшей от времени бумаге: «Не курить», «Не сорить». Да и знала Тася заранее, что буквы в этих словах парные. Она высоко пронесла взгляд над Чудиновым, коснулась им лысины нового агронома и опустила глаза на секретаря. Точно почувствовав ее взгляд, новый секретарь порывисто повернул голову, на мгновение задержал глаза на Тасе, затем снял очки, еще раз посмотрел в ее сторону и начал развинчивать авторучку.
— Ну что ж, пожалуй, начнем. Командуйте, Николай Дементьевич, произнес он, перелистывая откидной блокнот.
Улыбка, с какой говорил зональный секретарь, понравилась Тасе. За этой улыбкой скрывалось смущение нового человека и некоторая неловкость.
«Интересно, знакомился он с моей докладной запиской или нет?» подумала Тася. Эту докладную она написала после того, как вошла в курс колхозных дел, разобралась в нуждах хозяйства. Сначала это была обыкновенная записка в виде отчета. Но после того, как Тася прочла ее Букрееву, Лидии Николаевне и Якову Григорьевичу, они сделали дополнения к записке — и получился целый доклад о колхозной жизни.
Там говорилось и об изменении планирования посевов, о перебазировке овощных площадей на остров, о пересмотре размеров личных приусадебных участков, об изменении минимума трудодней, о плохом руководстве колхозом и о многом другом, что тревожило умы и сердца честных колхозников, мешало им жить.
В этой же записке Тася просила, чтобы в нынешнюю зиму в колхоз «Уральский партизан» были выделены механизмы и трактора. Пока никакого ответа из МТС она не получила, и удобрения на поля вывозились только колхозными лошадьми.
Николай Дементьевич подождал, пока утихнет шум, обвел глазами комнату и кивнул головой:
— Откройте дверь, а то накурили, хоть топор вешай. Так вот, товарищи, концы-концов, появился у нас новый секретарь…
Тася невольно улыбнулась, услышав эти слова. Чудинова в госпитале так и звали; «Концы-концов». Она даже дразнила его слышанной в детстве песенкой:
«Так, кажется, или нет? Боже мой, когда это было? Давно-давно. Слушать же надо».
— …О задачах толковать нечего. И так много переливали из пустого в порожнее. Задачи ясны, а кому нет, пусть лишний раз прочтут постановление Пленума, — говорил Чудинов.
— Сегодня будет или, наверное, должен быть разговор о том, как мы думаем вести посевную. Да, да, не смотрите на меня во все глаза. О посевной! Это я говорю своим старым соратникам. Мы тут привыкли о посевной говорить весной, вот некоторым и удивительно. Концы-концов, нас заставили и правильно сделали, готовить сани летом, а телегу зимой. Хотелось бы послушать агрономов в первую очередь. Начнем хотя бы… ну, с кого начнем? — глаза Чудинова прошлись по сидящим и остановились на Тасе, хитроватые, упрямые глаза.
— Ну хотя бы с товарищ Голубевой. — Чудинов кашлянул, зацепил крючком правой руки стул, пододвинул его и сел, приготовившись слушать.
Тася вспыхнула и уставилась поверх головы Чудинова на плакат: «Новый заем…», «Но-вый за-ем…» Но тут же спохватилась, выругала себя за легкомыслие. «С чего же начать? А скажу о том же, что и в докладной писала», — решила она. Но начать было не так просто. Все, что она увидела в колхозе и передумала, вдруг смешалось в голове. Да, высказать свои мысли сложнее, чем разложить чужие слова по слогам. А люди ждут, смотрят на нее, кто выжидательно, кто с интересом, кто сочувственно…
— Мое знакомство с колхозом «Уральский партизан» началось с лучшей, третьей бригады…
— Это где Букреев бригадиром? — заглянул в блокнот секретарь.
— Да, Букреев. — Тася замолчала. Ощущение у нее сейчас было такое, будто она сдавала экзамен. — Так вот, о третьей бригаде. Она, как известно,
