Данила, глядя и землю, угрюмо ответил:
— Вот и просим благословить…
— Просите? — загремел отец. — Теперь просите? Съели сало, тогда — дай каши! После венца да неси богов?.. Вы откуда к нам пришли? От попа?
— У попа мы не были, — нехотя отозвался Данила. И тут же поднял голову и остро взглянул исподлобья, точно так же, как смотрел на него отец. — Какие уж там попы, если революция!
Иван Брыль раскрыл было рот, чтобы гаркнуть на сына, но вдруг ocёкcя и промолчал.
Революция — то было священное слово для Ивана. Разве не он еще с тысяча восемьсот девяносто седьмого года — от первой киевской маевки в Голосеевском лесу — что ни год выходил демонстрировать пролетарскую сознательность.
Отцовский гнев начал остывать. Не только потому, что революцию Иван Брыл уважал, а еще и потому, что услыхал от сына: попу под епитрахиль голов не клали, — выходит, еще не венчаны, и дело, пожалуй, еще можно уладить…
И Иван пробурчал почти примирительно:
— Так какого же лешего болтаешь, дурень? Женились! Муж и жена! Разве это такое простое дело?
— Дели простое! — твердо отрезал Данила. — Как между парнем и девушкой бывает. Мужем и женой стали в Собачьих ярах…
Мамы вскрикнули и запричитали.
Но Данила добавил для ясности, чтобы уж ни у кого не оставалось сомнений:
— И порешили между собой: на всю жизнь! А прогоните из дома — сами будем жить, сами и проживем…
Максим Колиберда взвизгнул и сорвался с места. Иван взмахнул руками и быстро двинулся за ним. Бомба взорвалась. За забором на улице послышались встревоженные голоса: любопытные, заглядывавшие сквозь щели, ужаснулись и закричали. Меланья и Марфа, заголосив, бросились к мужьям — остановить, не допустить детоубийства. Черные впадины окошек в хибарке Брылей тоже ожили: из темной глубины вынырнули светлые пятна, — показались лица ребят, и прямо через окна сыпанули в палисадник четверо малых брылей и шестеро колибердят — от тринадцати до восьми лет обоего пола.
Шустрый и прыткий Максим первым настиг преступную пару. Он замахнулся на дочь, и руки его протянулись к ее стриженым патлам. Но и Данила не зевал. Он шагнул вперед и заслонил Тосю, поддав ее отцу ногой под коленки, Максим полетел головой в мягкую клумбу с рассадой левкоев, а Данила, ухватив Тосю за пояс, вскочил с нею на бугорок погреба.
— Стой, отец! — крикнул он. — Опомнись! Ежели что — забуду, что меня породил: ударю!
— Убью! — зашумел Максим, поднимаясь с клумбы и высматривая какой-нибудь кол или, на худой конец, хоть палку.
Иван остановился у погреба. Глаза его застилал лютый туман. Сейчас он убьет этого щенка, не поглядит, что сын!
С улицы уже кто-то барабанил в калитку, закрытую на засов. Несколько голосов кричали: “Иван, Максим, рукам воли не давайте!”
— Слезай! — велел Иван. — Я тебе, обормоту, сейчас покажу!
— Эх, вы! — бросил Данила сверху вниз, дыша коротко и учащенно, Он хотел добавить еще что-то, но не находил подходящего слова, чтобы и пробрало покрепче и родному отцу могло бы быть сказано. — Меньшевики вы! — наконец нашел он.
Максим Колиберда нашелся:
— Ах ты ж!..
Больше он ничего не смог сказать, только руки его отыскивали камень или хотя бы ком сухой земли.
Обида обожгла и Ивана. “Меньшевики”, “большевики”! Этого раскола сил пролетарской революции он не признавал. Пятнадцать лет он украдкой бегал на собрания тайных рабочих кружков, которые еще от времен Мельникова с Дорогожицкой улицы и Кецховели с Боричева тока всегда, именовались нераздельно: социал-демократическими. Но раз уж так получилось, что кое-кто из социал-демократов потянул руку за буржуями и готов был согласиться на конституционную монархию вместо рабочей республики и прозвали их “меньшевиками”, то Иван был против меньшевиков, и обзывать его так — оскорбительно.
Тяжелая обида снова нисколько отрешила рассудительного отца. Черт его разбери, — может, и впрямь погорячились они с Максимом? Может, в родительском гневе действительно скатились к… меньшевистской тактике?
А Максим Колиберда нашарил-таки тем временем камень и швырнул в Данилу. Камень описал крутую траекторию в чистом небе и угодил Даниле в бровь.
Тося вскрикнула, мамы заголосили, а Данила ухватился за лоб. Пальцы его мгновенно обагрились кровью.
Кровь и решила все.
Вот теперь Иван Брыль почувствовал, что и впрямь готов на смертоубийство. Он обернулся на месте и со стремительностью, несвойственной его грузной комплекции, ухватил за плечи друга своего Максима Колиберду.
— По какому праву сына моего убиваешь?
Иван встряхнул щуплого Максима и уже размахнулся, чтобы трахнуть им что есть силы оземь.
Но тут калитку сорвалась с петель, и во двор вскочил парень в красной рубахе, в сапогах бутылками, с гармошкой за плечами.
— Наших бьют! — завопил он. — Эй, Нарцисс! Сюда!
Данила тоже спрыгнул со своей вышки.
— Отец! — кричал он. — Опомнись, отец!
— Боженька! Мать-заступница! — причитали Меланья и Марфа.
Малые брыли и колиберды, числом десять, подняли визг: кто бежал, кто всхлипывал, кто хватался за материнские юбки и прятал голову под фартуки.
Через распахнутую калитку хлынула с улицы толпа. Соседи хватали старого Брыля за руки и за плечи.
— Иван! — уговаривали соседи. — Да бог с тобой!
Старый Максим уже сидел на земле, пучил глаза и потирал горло руками; с перепугу он потерял голос, и ему показалось, что Иван душил его за горло — и удушил. Марфа с Тосей склонились над ним и стряхивали глину с праздничного пиджака. Меланья топталась вокруг Данилы, утирая кровь с его лице и уговаривала мужа:
— Иванушка, голубчик мой! Бог с тобой! Ведь это же сын, кровь наша, сбрось камень со своего сердца…
А во дворе появилась новая фигура. И судя по всему, это была фигура незаурядная, и популярность или, вернее сказать, дурная слава сопутствовали ей неразлучно. Гомон сразу затих, девушки испуганно бросились врассыпную, а по толпе прокатился тревожный шорох:
— Нарцисс!.. Нарцисс!..
Тот, кого называли Нарциссом, выглядел и впрямь внушительно: рост огромный, в плечах, как говорятся, косая сажень; на голове черная шляпа с широкими полями, на плечи наброшена пелерина, похожая на казачью керею; под ней белая рубашка, во всю грудь расшитая крестиком. Синие шаровары и желтые подкованные сапоги дополняли его наряд. В руке он держал снопик разнокалиберным кистей и кисточек для малярных работ. Нарциссом этого детину прозывали по-уличному, в паспорте ж именовали он Наркисом Введенским.
Неожиданное его появление огорошило и Ивана Брыля.
— Свят, свят, свят! — пробормотал он, завидев пришельца. — Черт принес поповского выродка! Архаровскую мать-анархию…
Максим кашлянул: новый испуг вернул ему голос.
Тем временем парень в красной рубахе, и сапогах бутылками и с гармошкой за спиной подскочил к
