времени драли нынче три шкуры за аборт. И главное — чей же, собственно, это будет ребенок? Какая знаxapкa сумела бы отгадать, кто отец — земгусар или неведомый офицер-аристократ!
Эта неотвязная мысль могла нарушить чей угодно душевный покой! Впрочем, эта же докучливая мысль и утешала Петлюру: можно ведь разыграть трагедию и учинить скандал; пусть аристократ и раскошеливается на предмет ликвидации плода преступной любви.
Петлюра наклонился в третий раз и снова поднял комок земли. Но, выпрямившись, чтобы швырнуть его в кисейную занавеску, он вдруг почувствовал на плече тяжелую руку.
— А? — спросил Петлюра, оборачиваясь.
Перед ним стоял огромный детина — в черной шляпе, в черной пелерине-крылатке и с черными усами. Сердце Петлюры ёкнуло: обладая в силу щуплости своей конституции весьма ограниченными физическими возможностями, он избегал иметь дела с людьми незаурядной физической силы.
Впрочем, некоторые подробности успокоили Петлюру и умерили ускорившееся было сердцебиение. Под черным плащом верзилы виднелась рубашка, вышитая красным и черным крестиком. Перед Петлюрой был несомненно украинец; следовательно, представителю украинского народа взаимопонимание с незнакомцем должно быть гарантировано. Петлюра любезно улыбнулся и собирался уже произнести приветствие, выдержанное в самом пышном национальном колорите, — что-нибудь наподобие “пугу-пугу, козак з лугу” или “здоровенькі були, з неділею, пане добродію”, но детина заговорил сам, и речь его не предвещала ничего доброго.
— Ты, паршивец, откуда взялся? На нашу улицу и к нашим девчатам?!
Больше ничего не было сказано. Но вслед за этим сепаратистским вопросом на затылок Петлюры обрушился такой умопомрачительной силы удар, что фуражка его слетела с головы и колесом покатились вперед, а сам Петлюра, ринувшись за нею вдогонку, уткнулся носом в канаву, отделявшую тротуар от мостовой. Перезвон всех киевских церквей — от Софии да лавры — грянул в голове Петлюры; он мигом вскочил, на ходу подхватил фуражку и что было духу пустился наутек вдоль забора.
— Изыдите, оглашенные, из храма божьего! А тю-тю-тю тю-yyy! — ревел могучим басом верзила, да еще и притопывал тяжелыми сапожищами.
Только в конце улочки Петлюра украдкой оглянулся. Страшный верзила, небрежно помахивая снопиком малярских кистей, не спеша удалялся к железнодорожной линии.
Опасность миновала; можно бы и вернуться назад.
Петлюра осторожно повертел головой. Голова была на месте, однако поворачивать ее было очень больно. И от этой острой боли вдруг стало совершенно ясно, что проклятый соблазнитель-аристократ ни за что не признает своего отцовства, что врач-гинеколог сдерет не меньше чем полтысячи, что глупый дядюшка непременно загонит свои денежки в идиотский “Заем свободы”… И хотя партия украинских эсдеков, членом которой снова объявил себя Симон Петлюра, в основу своей программы полагала именно тот же тезис: не ходи на нашу улицу, бить буду — Петлюре вдруг все на свете опротивело и вспомнилось, что в Москве его поджидает законная жена с ребенком. Он со злостью отшвырнул измятые ландыши, все еще зажатые в кулаке, и отвернулся от искусительного домика с мезонином.
Не шевеля головой, словно неся на ней хрупкую амфору с драгоценным розовым маслом, Петлюра двинулся вдоль забора к спасительной людной улице за углом, поглядывая — нет ли свидетелей его позора?
Нет, свидетелей, кажется, не было; улочка оставалась пустой.
Петлюра с облегчением вздохнул: если твоего позора никто не видел, можно считать, что его и вовсе не было, — так сказал Заратустра. Разочаровавшись после девятьсот пятого года в революции и в доминирующей роли масс, Петлюра ныне считал себя приверженцем и последователем идей волюнтаризма и иррационализма, исповедовал субъективный идеализм и признавал примат индивидуума. Книга немецкого философа Ницше “Так говорил Заратустра” стала его настольной книгой, и именно из нее черпал он сентенции на различные случаи жизни.
Однако выйти на широкое и многолюдное Брест-Литовское шоссе в измазанном грязью френче было немыслимо. В высоком заборе, за которым виднелся на лужайке под яворами ряд пузатых нефтяных цистерн, компании “Нобель”, Петлюра заметил выломанную доску. Он проскочил в тесный лаз и юркнул в чащу кустарника.
Тут он принялся, как мог, приводить себя в порядок, достав из кармана френча небольшое зеркальце, расческу и тюбик фиксатуара. Сердце кипело обидой и гневом.
— Ну берегись, босяк! Гад! Хам! Мурло! Мужик!
Не случайно всю свою сознательную жизнь — с тех пор, как после окончания духовной семинарии он, по решению сельского схода, не получил вожделенного прибыльного прихода в селе Жуляны, — Петлюра возненавидел все низшие слои народонаселения. Конечно, публично Петлюра об этом не объявлял: не такие были времена, да и не к лицу это члену партии социал-демократов, если он и в самом деле был таковым.
Впрочем, в интересах истины, следует признать, что Петлюра вовсе не был сторонником буржуазии.
Сын полтавского извозчика, который был одновременно и пономарем церкви пригорода Кобыштаны, Петлюра сызмальства узнал нужду и рано познал чувство зависти. Первым объектом его зависти был сосед-хуторянин, по фамилии тоже Петлюра. Но соседний Петлюра по имени Илько, не в пример отцу Симона, Василию, был хуторянин зажиточный: владел десятью десятинами земли, в загоне держал два десятка овец, в хлеву — десяток свиней, в коровнике — десяток коров и восемь лошадей на конюшне. Юный Симон, который тогда еще звался Семкой и ползал без штанов в одной рубашонке, тоже хотел бы есть пирог с маком, как ели ребятишки Илька, а не кусок ржаного хлеба, который мать, посыпая солью, совала ему и на завтрак и на обед. Но убедившись в том, что таких перспектив у него нет, Петлюра возненавидел Илька и всех зажиточных хуторян.
Со временем, начав учиться в церковноприходской школе, Сема получил возможность взглянуть на мир более широким взглядом и увидеть, что есть на свете люди побогаче Петлюры Илька, — например, помещик Кочубей, владелец имений вокруг Полтавы и угодий над рекой Ворсклой, о чьем предке русский поэт Пушкин сложил даже стихи: “Его луга необозримы, там табуны его коней пасутся вольны, нехранимы”. И малолетний воспитанник церковноприходской школы начал черно завидовать помещику Кочубею. A поскольку стать таким, как Кочубей, не было у него, конечно, никаких надежд, то, вступая в духовное училище, Симон ненавидел уже не только самого Кочубея, но и всех кочубеев вообще, то есть всех на свете помещиков.
В духовном училище Петлюра — сверх учебной программы — узнал, что кроме помещиков существуют на свете еще и владельцы паровых мельниц, сахарных и пивных заводов и даже железных дорог, как, например, граф Бобринский, и среди них есть люди богаче даже самих Кочубеев. И тогда ученика духовного училища обуяла черная зависть к заводчикам и фабрикантам и он воспылал к ним неугасимой ненавистью.
И, наконец, уже на семинарской скамье от студентов-политиков Петлюра узнал о том, что такое капитал.
Так древо познания жизни выросло в сознании юного Петлюры — из крохотного зернышка зависти к соседу за забором.
Впрочем, в дебрях петлюриного мировоззрения бурно разрослась к тому времени и другая растительность.
Петлюра завидовал не только богатым, но и вообще всем тем, кто находился вверху и обладал силой, чтобы властвовать над теми, кто пребывал внизу.
В малолетстве Семка завидовал сельскому уряднику, — перед ним заискивал не только отец- пономарь, но и богатый сосед за забором со всеми своими свиньями и коровами. И уж очень захотелось малолетнему Семке вырасти и стать урядником.
Войдя в возраст, Петлюра уразумел, что урядник беспрекословно подчиняется господину приставу и даже запросто получает от него по зубам. И тогда Симон начал лелеять мечту выйти когда-нибудь и самому в пристава!
Когда же позднее случилось Петлюре увидеть, как некий генерал хлестал пристава перчаткой по
