во главе его и поведет за собой село, — и в настоящих условиях сыграет революционную роль.
Пятаков даже отпрянул:
— Ну, знаешь! Знаешь… Ты, ты… Ты — националист, Затонский! — Он почти закричал; по улице шли люди, но ведь нелегальщина кончилась, и прятаться со своими страстями не приходилось. — Я буду ставить вопрос о тебе на комитете!
Затонский и на это реагировал спокойно:
— Но ведь Ильич не националист, а признает целесообразность борьбы пролетариата за национальное освобождение. Ленин отстаивает самоопределение во имя интернационального единения трудящихся всех наций…
— Опять Ленин! — замахал руками Пятаков. — Скоро будет съезд партии, и мы еще увидим, кто из нас прав!
Они остановились на углу Бибиковского бульвара.
И хорошо, что не свернули за угол. Иначе бедный Саша Горовиц очутился бы в неловком положении.
Выбежав несколько минут назад за угол Бибиковского бульвара, Саша — в неудержимом порыве вперед — ступил было на мостовую, устремляясь к противоположному тротуару, но вдруг остановился и повернул к ограде университета.
Подле университетской ограды сидел нищий, а Саша никогда не мог равнодушно пройти мимо просивших милостыню. Он торопливо начал рыться в карманах.
Однако во всех карманах не нашлось ни копейки. Саша забыл, что именно из-за отсутствия денег он так и не пообедал сегодня. Как же быть?
Горовиц порвал со своей зажиточной родней, но не смог избавиться от чувства как бы вины и ответственности за класс, который его породил. Кроме того, был он попросту человеком доброго сердца. А нищий и на самом деле вызывал жалость: весь в лохмотьях, и сквозь прорехи можно пересчитать ребра. Саша поспешно снял тужурку, затем также стремительно сорвал с себя рубашку, сунул нищему в руки, напялил тужурку на голое тело — и со всех ног бросился к бульвару.
В эту минуту Пятаков и Затонский остановились на углу.
— Ты — оппортунист! — уже кричал Пятаков. — Ты — отступник! Ты — сектант!
— А я думаю, — спокойно гудел Затонский, — что мы не имеем права уступать село националисту Грушевскому. Центральная рада вот созвала крестьянский съезд, и теперь не мы, а Грушевский…
Споря, они перешли на другую сторону бульвара. Саша Горовиц заметил их и стремглав помчался прочь.
Они пересекли бульвар и миновали дом Центральной рады, даже не взглянув на него, поглощенные спором.
Они спорили и шли.
А город продолжал жить своей жизнью: у каменной ограды сидел нищий, недоуменно разглядывая рубашку; по улице промаршировали юнкера с песней: “Скажи-ка, дядя, ведь недаром…”; из ресторана Франсуа на углу Фундуклеевской доносилась пьяная песня: “Карамбамбули, отцов наследство, питье любимое для нас”; в меблированных номерах “Северные” кто-то выводил: “Сонце низенько, вечір близенько, спішу до тебе, моє серденько… ”
А они спорили и шли.
ВЕЛИКИЙ, НЕИСКУПИМЫЙ ГРЕХ (перевод А.Островского)
Чествование французского министра-социалиста было обставлено со всей пышностью, какая оказалась возможной в столь короткий срок: высокий гость прибыл слишком уж неожиданно.
Над куполом Купеческого собрания был поднят государственный штандарт Французской республики: сине-бело-красный.
Перед Купеческим собранием, то есть, собственно, перед штандартом великой державы-союзницы, вдоль тротуара выстроился почетный караул из юнкеров всех военных училищ.
Напротив — в круглом павильоне трамвайной станции посреди Александровской площади — расположился сводный гарнизонный оркестр, неустанно исполнявший “Марсельезу” — гимн республики Франции, который после Февральской революции был принят и как гимн революционной России.
В том, что отныне оба дружественных государства — Франция и Россия — имели, таким образом, один гимн, можно было усмотреть особый смысл: люди умеренные принимали это лишь как трогательный символ единения государственных интересов двух великих держав; более экспансивные обращали внимание на то, что социальные устои Французской республики выражаются формулой “либертэ, эгалитэ, фратернитэ”, и тешили себя надеждой, что вслед за общим гимном “свобода, равенство и братство” воцарятся также и в России.
Потому-то в толпе, собравшейся в конце Крещатика и на Александровской площади, то и дело раздавались приветственные клики “Вив ля Франс” — из группы умеренных и “Да здравствует свобода, равенство и братство” — из группы более экспансивных.
Внутрь здания на митинг пропускались депутации общественных организаций, явившиеся со своим знаменем, а персонально — только руководители организаций и учреждений по личным удостоверениям.
Удостоверения проверяли два офицера.
Винниченко знал этих двух поручиков, хорошо знали его и они, офицеры для особых поручений при командующем военным округом. Винниченко протянул им мандат заместителя председателя Центральной рады и сказал:
— Только, пожалуйста, поскорее, — кажется, уже началось.
Поручик по фамилии Петров развернул мандат. Поручик по фамилии Драгомирецкий — он был не совсем трезв, — прищурившись оглядел Винниченко с головы до ног. Во взгляде его было нескрываемое презрение.
— Простите, — сказал поручик Петров, — я не могу вас пропустить: приказ командующего — пропускать руководителей организаций, а вы только заместитель…
— Помилуйте, — чуть не закричал Винниченко. — Но ведь я…
Зычный хохот поручика Драгомирецкого помешал ему со всей полнотой выразить свое возмущение и протест.
— Вы бы… вы бы, господин “украёнец”, — хохотал поручик Драгомирецкий, — вместо этой простыни, — давясь смехом, он тыкал пальцем в винниченковский мандат, который и в самом деле имел несколько преувеличенные размеры, — взяли бы лучше ваш хотя бы самый маленький жовто-блакитный[28] флажок… и прошли бы свободно: делегации со знаменами проходят без удостоверений!
Разъяренный Винниченко решительно шагнул через порог, но Драгомирецкий, уже без смеха, преградил ему путь:
— Гражданин! Вам же сказано — нельзя!
Тогда Винниченко вытащил из другого кармана другой мандат: корреспондентскую карточку редактора “Робітничої газети” — центрального органа партии украинских социал-демократов.
Поручик Петров посторонился:
— Пожалуйста!
Винниченко прошел, бросив на Драгомирецкого взгляд совершенно недвусмысленный; в нем сквозила испепеляющая ненависть.
На втором этаже, в зале между колоннами пестрели знамена разных организаций, — так что сразу можно было увидеть, кто пришел приветствовать высокого посланца великой союзной державы.
Винниченко мгновенно оглядел знамена и ужаснулся: здесь были флаги русских, польских, еврейских
