— Да, это так, пригодится для романа или пьесы.
Игра силуэтов на шторе была и в самом деле эффектна, да и занятно было по поведению теней на экране придумывать завлекательный сюжет. Вдруг свет в комнате потускнел — словно его прикрыли чем-то сверху, — и тени сразу утратили четкость, расплылись, почти исчезли.
Моралист Шпулька осатанело сыпал проклятиями.
Лия Штерн и в самом деле была в комнате не одна — перед ней стоял гимназист Флегонт Босняцкий.
Странная это была комната — жилье фармацевта из соседней аптеки, консерваторки Лии Штерн. Посреди комнаты стоял рояль и на нем — кабинетная лампа без абажура; стеклянный абажур, снаружи зеленый и белый внутри, был снят и лежал рядом. На крышке рояля в беспорядке громоздились ноты. У боковой стены приютился пружинный матрац на четырех чурбачках, покрытый серым солдатским одеялом. Над ним висел олеографический портрет широкобородого человека. Флегонт знал: Карл Маркс. На другой стене тоже висел портрет: некто лысый, борода от уха до уха; усы сбриты, как у голландского шкипера. Третью стену тоже украшал портрет, и опять-таки совсем отличный от предыдущих: на голове незнакомца буйная грива непокорных волос. Больше в комнате ничего не было: ни стула, ни стола, ни какого-нибудь шкафчика. Только из-под матраца выглядывала плетеная корзинка, там, должно быть, и находились все пожитки консерваторки-фармацета.
Флегонт Босняцкий пришел пять минут назад.
Перед тем он еще пять минут тяжело терзался у двери — постучать или не постучать? А еще раньше — десять минут топтался на улице, поглядывая на ярко освещенное окно. Впрочем, терзался он и всю дорогу сюда от самого Печерска — идти или не идти?
По правде говоря, страдал Флегонт от желания зайти к Лие Штерн и от недостатка решимости осуществить это желание — уже целый месяц, с тех самых пор, как получил приглашение на Днепровской круче после драки с монархистами на Крещатике. Потому что тогда же, едва увидев Лию, Флегонт в нее без памяти влюбился.
И любовь эта была трагической. Не светлые чувства вызвала она к жизни, а черную измену: ведь до того Флегонт был тайно влюблен в курсистку Марину Драгомирецкую.
Итак, он пришел, и в первую минуту получилось совсем неудобно, потому что девушка его cpaзy даже не узнала.
Впрочем, почти не узнал ее в первую минуту и Флегонт. В первый раз он видал Лию в клетчатой красной кофточке мужского покроя, а сейчас она была в кимоно из сарпинки — красные розы по розовому полю, — и на носу у нее сидело огромное пенсне.
— Простите? — произнесла девушка в пенсне, удивленно подняв брови навстречу неизвестному посетителю. — Вы к кому?
— Прошу извинить!! — растерялся Флегонт. — Если припомните…
— A! — Лия сняла пенсне и весело рассмеялась.
Без пенсне ее лицо, пожалуй, слегка напоминало тот образ неистовой революционерки, который запечатлелся у Флегонта в сердце. Только теперь — выражение лица, жесты были мягче и совсем не революционны…
— Заходите! Очень хорошо вас помню! Где же ваши товарищи? За дверьми? Зовите их сюда! Нет, погодите, я сейчас сама.
— Прошу извинить, — встал в дверях Флегонт. — Понимаете…
— Вы один? Тогда садитесь. Давайте познакомимся по-настоящему. Лия Штерн. Учусь в консерватории. Работаю в аптеке напротив, но собираюсь поступить на естественный факультет — хочу стать физиологом. Родилась в Чернобыле, Киевской губернии, отец — кожевник, возится с кожами, руки до локтей желтые, у него шестеро на шее, я — старшая. А вы?
Флегонт взял протянутую руку — рука была узкая и тонкая, разве такие бывают у революционеров? — пожал ее и поскорей отпустил. Девушка в кимоно и в самом деле ничем не походила на ту ярую революционерку в красной растерзанной кофточке. И непонятно было — которая же лучше?
— Садитесь здесь, — показала Лия на матрац, — больше сидеть негде. Очень мило, что вы все-таки ко мне зашли!
Она говорила непринужденно и не дожидаясь ответов, что было весьма кстати, так как Флегонт еще не пришел в себя.
Лия вдруг снова залилась смехом.
— Мамочка, что они тогда с вами сделали! — Смеясь, она повалилась на матрац. — А ну покажите-ка, зажило уже?
Она взяла голову Флегонта обеими руками и наклонила к себе. Шишка давным-давно сошла, и это было досадно, потому что девушка тут же и отняла руки.
— Так кто же вы такой? Ведь вы еще не отрекомендовались?
Флегонт только раскрыл рот, чтобы ответить, но Лия снова заговорила сама:
— А почему не пришли ваши товарищи? Как их зовут? Кто они? По одежде видно, что из рабочего класса!
Это — “из рабочего класса” — она произнесла как-то особенно. Было в ее тоне и признание значительности самого факта принадлежности к рабочему классу и словно зависть к такому привилегированному положению. И искреннее сожаление, что столь выдающиеся личности не пришли.
— Они… — начал было Флегонт, не придумав еще, что сказать, но Лия и на этот раз его выручила:
— А вы, значит, гимназист? Какой гимназии? В каком классе? Кто ваши родители?
Девушка не ожидала ответов, и Флегонт успел оправиться. Лия указала ему на комнату:
— Вот так я и живу. Правда, здорово? Видите, сколько у меня нот? Я как раз собиралась работать, когда вы пришли…
Она на минутку умолкла, углубившись в нотный лист. Флегонт указал на портрет лысого с голандской бородой.
— Это ваш отец?
— Это? — девушка засмеялась. — Это — отец всей современной анатомии! Пирогов! Знаменитый естествоиспытатель и анатом-хирург! Герой Севастопольской обороны восемьсот пятьдесят шестого года. Он ввел антисептику при хирургических операциях! Я тоже решила стать анатомом… А это — Бетховен! Вот его произведения. Вы любите “Патетическую сонату”?
Конечно, Флегонт снова не успел ответить. Он только запомнил вопрос, чтоб потом выяснить, что это такое — “Патетическая соната”?
— А это — Карл Маркс. Его вы, разумеется, знаете. Уже второй портрет Маркса на том же месте. Первый был побольше — видите — обои не успели выгореть по краям? Его сорвали жандармы во время обыска и приобщили к “делу студентки консерватории Штерн Лии Моисеевны” как доказательство ее неблагонадежности — для лишения права жительства вне черты оседлости. — Она засмеялась. — Но ничего не успели — ни арестовать, ни выселить: это случилось двадцать седьмого февраля, а двадцать восьмого было прекращено “дело” самого Николашки… Ах да, — Лия остановилась перед Флегонтом. — Все ж таки, кто вы, такой? Ну, ну, молчу! Говорите! И наденьте абажур. Ладно? Я его всегда снимаю, когда разбираю ноты.
Но Лия тут же сама и надела абажур. Комната сразу изменила свой облик: зеленые сумерки вверху, ярко освещен только пол. Теперь не так заметны были пустота и неустроенность комнаты, и стало уютнее.
Пока Лия возилась с абажуром, Флегонт успел-таки ответить на ее вопросы: имя, фамилия, кто родители.
— А те двое, чернявый и рыжий? — сразу же перебила Лия, нисколько не интересуясь его дальнейшим жизнеописанием.
Флегонт коротко информировал. Лия обрадовалась.
— Это очень хорошо! Слесарь и шахтер! И, говорите, хорошие ребята? Горячие? О, в этом я и сама
