роман «Долог путь до Типперэри», который задумывался им как автобиографическая трилогия, охватывающая период с 1946 года по 1991-й.
В нем он передает свою беседу с Ильиным, у которого попытался выяснить подробности биографии одного из видных чекистов: «— Его (Масевича) расстреляли в тридцать девятом… За крайнюю жестокость.
— То есть вообще-то жестокость допускалась, но не крайняя?
Виктор Николаевич моего вопроса не услышал. Я спросил:
— А это правда, что он входил к подследственному в камеру с плеткой?
— Нет, неправда… Но тем не менее плетка у него была. Висела в кабинете за шкафом. На гвоздике… Если захотите написать о нем… Обратитесь ко мне. Я постараюсь вспомнить кое-что.
Он расчувствовался, стал рассказывать:
— Я видел, как люди… заслуженные люди… генералы… на коленях молили следователя — какого- нибудь лейтенантика — не покалечить их, когда он их пытает или бьет».
По утверждению Алексея Теплякова, автора статьи «Чекист для Союза писателей», Виктор Николаевич «Ильин был активным организатором преследования инакомыслящих в писательской среде — от Синявского и Солженицына до Галича и Войновича. Он собирал сведения на тех литераторов, которые передавали свои сочинения на Запад, организовывал против них негодующие кампании, добивался исключения диссидентов из Союза писателей».
Имел на него «зуб» и Юрий Маркович Нагибин — русский писатель-прозаик, журналист и сценарист. Член Союза писателей с 1940 года. В двадцать лет он опубликовал свой первый рассказ, который поддержали Ю. Олеша и В. Катаев. В его дневнике, подготовленном к печати незадолго до смерти, есть такая запись, датированная 1 ноября 1972 года: «Ильин опять напомнил о себе после короткого перерыва. На этот раз, чтобы сорвать мне поездку в Колумбию — Венесуэлу с заездом в Нью-Йорк. Какой неугомонный, неленивый, душный и гнусный человечишко! И хорошо, истинно в духе времени, защитил меня оргсекретарь «большого» Союза писателей Верченко. После двух дней изнурительной беготни, звонков, надежд и томлений вот что я услышал:
— Группу сократили, и вас, как не имеющего отношения к ССОДу, отвели.
Группу сократили только на меня, но я-то как раз имею прямое в отличие от прочно оставшегося в группе Холендро. Я активный член правления Общества СССР — Нигерия и всего лишь три дня назад провел там литературный вечер для африканских студентов. Верченко не дал себе труда выслушать, что я ему говорил при первой встрече, объясняя сложившуюся ситуацию. В одно ухо впускал, в другое выпускал.
Невольно начинаешь уважать Ильина, тот врет квалифицированно, убедительно, он работает над своей ложью (над формой и содержанием), а этот мешок с мокрым дерьмом ляпнул первое, что пришло в его рассеянную башку. Когда я сказал ему, как обстоит дело, он растерялся, заморгал глупыми хитрыми глазами и стал расспрашивать ни к селу ни к городу о встрече с американскими студентами…
Все, что случилось со мной, не ново. Но поражает незамаскированность подлости и та халтурность в исполнении, какой раньше не было. Уверенные в себе, в своей необходимости, сатрапы окончательно разнуздались. Я бессилен против них. Московский СП отдан на откуп Ильину, его даже не пытаются «поправить». Безнаказанность и безответственность входят в условия игры, иначе он «не ручается». Какой поразительный человеческий, вернее, античеловеческий тип создала эпоха! Эти гады налиты враньем, как гостиничные клопы — кровью. Умение врать более ценимо в ответственном работнике, чем организаторские и другие качества. Нет, не умение врать, а готовность к безудержному, беспардонному вранью. И тут Верченко выше Ильина, потому что врет, не заботясь о мелком правдоподобии. И что противопоставить всему этому? Если б можно было подавить в себе «любовь к пространству». Как бы нахаркал я им всем в гнусные рыла! А для чего? Ведь это их не заденет. Взять их можно только страхом, а так, хоть сцы в глаза, все Божья роса. Грустно, грустно…»
Владимир Николаевич Войнович, член Союза писателей с 1962 года, с Ильиным сталкивался множество раз. Например, в «Иванькиаде» (или рассказе о вселении писателя Войновича в новую квартиру) он весьма интересно описывает образ Виктора Николаевича, опять-таки как секретаря Московского отделения Союза писателей по организационным вопросам:
— Я с писателями работаю с двадцать четвертого года, — говорит он.
Теперь, как большинство работников карательных служб, сентиментален.
— Вы слышали: умер Игорь Чекин, мой ровесник. Подходит очередь нашего поколения. Как сказал Олеша: снаряды рвутся где-то рядом. — И за стеклами очков в золотой оправе скупая мужская слеза…
— Вот если бы вы были честным человеком, вы сказали бы, кто дал подписать это письмо. — Но тут же и отступает: — Нет, я на этом не настаиваю. — А немного погодя и совсем наоборот: — Обратите внимание, я не спрашиваю, кто дал подписать вам это письмо.
Однажды, подыгрывая ему, я сказал:
— Виктор Николаевич, но ведь вы в свое время тоже не поверили в виновность какого-то человека и даже пострадали за него.
— Так это же был мой друг, — сказал он взволнованно. — Я его хорошо знал.
С теми, кого знал недостаточно хорошо, он поступал иначе…
— Я всегда был верен партии, таким и сдохну, — это его слова.
Его представления о литературе вполне примитивны, но он себя и не выдает за знатока. А вот уж что касается следственной части, тут он профессионал (и, думаю, это самый большой комплимент, который он хотел бы услышать). К своим следственным обязанностям он относится отнюдь не формально. Он думает, изобретает, как бы похитрее заманить вас в ловушку, подставить под удар, использовать вашу ошибку. Он играет с вами, как сытый кот с мышью, когда не только результат, но и процесс игры важен. При этом он может не испытывать к вам никакой вражды или может даже симпатизировать вам, это не имеет никакого значения и никак не отражается на его действиях по отношению к вам. У него есть свои достоинства. Вы можете на него накричать, он не обидится (хотя в интересах дела может сделать вид, что обиделся), вы можете ему льстить, он не поверит. Он еще немножко актер, и его отношение к вам в данный момент ничего не значит. И если он проходит мимо вас не здороваясь или, наоборот, кидается в объятия, не обращайте внимания, просто он хочет произвести на вас определенное впечатление. На самом деле, не здороваясь, он на вас не сердится, а обнимая, он вас не любит.
Но главное впечатление, которое он хочет на вас произвести всегда, это, что теперь, когда идеалы ставятся невысоко, может быть, он и чудак, но он служит партии, и только ей, и ради нее готов сидеть хоть в кабинете секретаря Союза писателей, хоть в тюремной камере. Про него говорят, что он держит слово. Это не совсем так. Держать слово не всегда входит в его планы, не всегда под силу ему, специфика его работы не позволяет ему не давать пустых обещаний, но, когда он что-то пообещал, смог выполнить и выполнил, он бывает явно доволен и выражения благодарности принимает охотно…»
В «романе своей жизни» под весьма необычным названием «Автопортрет» Владимир Николаевич в очередной раз вернулся к образу Ильина, назвав его человеком очень незаурядным. Однако, по мнению писателя, ум у Виктора Николаевича был полицейским.
«Полицейский — не значит глупый, а лишь то, что человек видит всему простые объяснения и находит простые решения. Я думаю, что Ильин по натуре и не злой был, но делал все, что нужно, считая себя солдатом партии. Мне кажется, что эту роль он себе подсознательно придумал для оправдания всех своих поступков…»
И все же В. Н. Войнович, вспоминая прошлое, подчеркивает: «По-моему, Ильин даже неплохо ко мне относился, но раз партия приказала, готов был вгрызться в печенку. А все-таки иногда и его посещали сомнения, и Виктор Николаевич, зажав меня в углу своего кабинета и прикрываясь ладонью от возможных микрофонов, спрашивал шепотом:
— Ну, скажите, как говорится, не для протокола, а мне лично, неужели вы думаете, что ваш «Чонкин» когда-нибудь будет опубликован?
— Виктор Николаевич, — отвечал я ему громко, — я не только думаю, я знаю точно, что когда-нибудь «Чонкин» будет опубликован.
— Ну, вы и самонадеянный, — качал он головой.
— Нет, Виктор Николаевич, я вовсе не самонадеянный. Это вы и ваши единомышленники
