огромная серебряная ваза с фруктами, и щекочет указательным пальцем большую зелёную грушу. Та хихикает - я бы на её месте тоже захихикал бы, наверно - и превращается в зелёную же дверную ручку; ручку двери, которая ведёт на кухню, подумать только, какие сложности. Хотелось бы знать, это идея Основателей - напичкать Хогвартс потайными дверями, ходами, комнатами и прочей дребеденью, или уже кто-то позже встрял?
Кухня по размерам не меньше Большого зала; вдоль стен - кучи медных сияющих кастрюль и сковородок, на противоположном конце - великанских размеров кирпичный очаг. И едой пахнет; и такая толпа эльфов суетится, что перед глазами рябить начинает.
- Добрый вечер! - жизнерадостно объявляет Поттер. - Вы не дадите нам каких-нибудь пирожных?
Эльфы, судя по их поведению, безумно счастливы оделить нас пирожными, бутербродами, фруктами, пирожками и многим другим; такое впечатление, что они специально всё это для нас готовили весь вечер.
- Нет, нет! - смеётся Поттер. - Нам не надо так много, мы столько не съедим!
Он явно часто здесь бывает; чувствует себя вполне раскованно, приветствует некоторых эльфов по имени. Я молча беру то, что он мне отдаёт, и слушаю, как он пререкается с эльфами, уговаривающими взять побольше еды. Судя по всему, у него дома есть эльфы, и он привык общаться с этими чокнутыми созданиями. Чистокровный, богатый, красивый, избалованный… таких, как я, не бывает рядом с такими, как он. Но вот он я есть, топчусь, не зная, куда девать торчащие в стороны локти.
В пустом классе Поттер деловито машет палочкой, сдвигая четыре пыльные парты вместе, и забирается на них с ногами.
- Давай сюда, - распоряжается он. - Не стоя же пить, а сидеть тут больше негде.
Мы пьём по очереди, из горлышка, потому что о стаканах Поттер не позаботился, и идти за ними нам обоим уже лень. Пирожные, врученные эльфами, просто обалденные; мягкие, с нежными такими сливками, с черничным джемом… такие здесь готовят только на праздники. А в обычные дни все лопают вёдрами овсянку и заедают тостами.
Несмотря на всё хвастовство Поттера, он быстро пьянеет, пачкает пальцы в сливках. Пьяный Поттер куда как забавнее Поттера трезвого - он теряет всю возможную агрессивность, много хихикает, слизывает с пальцев сливки ловким розовым языком, рассказывает взахлёб какие-то истории. Я не вслушиваюсь, потому что огневиски действует и на меня; я вообще никогда раньше не пил, потому что не с кем. И противно, я ведь видел, каким отец становится, когда выпьет. Но сказать Поттеру «пей сам свою дрянь» у меня просто не повернулся язык… Мерлин его знает, отчего.
Вот только мне от огневиски веселей не становится; я, напротив, пытаюсь думать, и слово «пытаюсь» тут ключевое, потому что мысли бегают, как пузырьки в кипящей воде - попробуй додумай хоть одну. Отчётливы только самые актуальные: «какая гадость это ваше огневиски» и «у Джеймса такие яркие губы».
- …знаешь, Сев, - тараторит тем временем Поттер, - я наврал Бродяге, Луни и Хвосту, что иду к девчонке, они сказали, здорово, что я отвлекусь от мыслей об Эванс, а я на самом деле не отвлекаюсь, просто вы у меня как-то по-разному, Сев, ты рядом, а она как-то далеко, ты тёплый, живой, а она как статуя, знаешь, стоит, и дотронуться боязно, и всё время говорит, что я придурок, и что она меня терпеть не может, хотя я ей ничего не делал, а тебе ведь делал, но ты же меня больше не ненавидишь, правда?
На этом месте Поттер затыкается и сосредоточенно ждёт ответа; уж не знаю, каких моральных усилий ему стоило сдержать своё словоизвержение.
- Правда, - говорю я наконец, так и не въехав как следует в смысл вопроса.
- Здорово! - радуется Поттер и лезет обниматься, едва не сбив локтем бутылку огневиски, где осталось меньше половины - оно как-то очень быстро пьётся, несмотря на гадостность. - Ты такой добрый на самом деле… только ш-ш, это я тебе по секрету говорю. Никому не выдавай! На самом деле ты такой мягкий, кто бы мог подумать, пока ты огрызался в коридорах, и с тобой так говорить забавно… а давай выпьем с тобой на брудре…. бурдерф… бру-дер-шафт, вот!
- Мы с тобой и так друг друга на «ты» зовём, - возражаю я, с превеликим трудом вспоминая, что такое «брудершафт».
- Это, - Поттер наставительно поднимает палец, - неважно! Я хочу выпить и хочу тебя поцеловать, и чтобы всё сразу, поэтому мы будем пить так!
- Как хочешь, - не спорю я.
В бутылке остаётся на донышке, когда мы делаем по очереди быстрые большие глотки и целуемся; пальцы у меня разжимаются, и бутылка катится по парте, со звоном падает на пол - разбивается. Мне всё равно. У Поттера вкус черники и сливок, он ласковый, как котёнок, жаркий, такой жаркий, как будто у него под кожей огонь вместо крови, я целую его, целую, наклоняю его назад, как девушку, глажу беспорядочно по волосам, по плечам, по гладкой бархатистой коже под рубашкой, целую, задыхаясь, безостановочно, как будто стоит мне остановиться - и я сразу умру. Он принимает эти поцелуи, со смехом извивается в моих руках, юркий, как ящерица; смех переходит в негромкие стоны, и эти стоны, хриплые, беспорядочные - лучшее, что я когда-либо слышал.
- Ещё, - просит Поттер, - ещё, - он пробует расстегнуть рубашку, пальцы не слушаются, и он просто дёргает ткань так, что пуговицы отлетают, дробно стуча по дереву, - ещё, пожалуйста, здорово, как здорово…
И его, и моя одежда оказываются где-то в стороне; в комнате холодно, но нам хватает жара друг друга, чтобы не замёрзнуть, я забываю, что стыжусь своего тела, неуклюжего, некрасивого, непропорционального. Это так прекрасно - ласкать Джеймса на этих жёстких партах, так чудесно, он лучший на свете, нельзя ничего придумать правильней, чем спуститься поцелуями вниз по его телу и обхватить губами налитую головку члена, солоноватую, нежную.
Он уже не может сказать ничего членораздельного, только стонет, требовательно вскидывает бёдра навстречу моему рту; я давлюсь каждый раз, как он это делает, но вовремя отстраняюсь и помогаю себе рукой.
Он кончает с тем же звонким вскриком, что и при мастурбации; он вообще, наверно, не умеет быть тихим.
- Ты такой хороший, - бормочет он, привлекая меня к себе, выцеловывая из угла моих губ пятно собственной спермы. - Ты такой…
Я молчу. В отличие от Поттера, я никогда не знаю, что говорить в такие минуты.
А Поттер заливисто смеётся, разламывает последнее пирожное и предлагает мне половину. Я принимаю её; сочетание черничного джема и спермы - это, мягко говоря, странно.
Мы перемазываемся сливками по уши, и в наши пьяные головы не приходит идеи удачнее, кроме как слизать её друг с друга. С этого момента воспоминания как-то сливаются, и я не помню, кто сколько раз кончил от одних только жарких, влажных, шершавых касаний языка.
Утром он проснулся первым, разбудил меня, оделся, вычистил нас обоих заклинанием, поцеловал меня и убежал в свою гостиную - всё в дикой спешке, потому что поезд, на котором он ехал домой, отходил через полчаса, а до перрона ещё добраться надо было.
Я собрал осколки бутылки из-под огневиски. Переплавлю, сделаю флакон для… для чего-нибудь.
Глупо, глупо и ещё раз глупо. Хорошо, что об этом никто никогда не узнает.
Пока я всё это пишу, осколки в котле уже почти сплавились в единую массу. Надо добавить краски, чтобы флакон вышел непрозрачным; и ещё проветрить потом как следует, потому что эта импровизированная стеклодувная мастерская ужасно воняет.
Хотя как бы она ни воняла, у меня всё равно держится на языке сливочный привкус».
Глава 16.
- Итак, здравствуйте! Правдивая программа «Поттер-дозор» приветствует вас, наши дорогие постоянные слушатели! С вами Дред и Фордж - или Фордж и Дред, что, по большому счёту, одно и то же, поскольку от перемены мест слагаемых чернила, которыми они написаны, не меняются! - удобно усевшись по-турецки на обеденном столе Гриффиндора, Фред вещал в микрофон совершенно маггловского вида. Голос близнеца
