этом имела такой вид, словно сама лично приняла участие в исправлении разлада.
Кондуктора, я заметил, часто ведут себя в транспорте так, будто находятся в своих владениях. «В моем троллейбусе так никто не ездит», – говорят они гордо. «В моем… у меня… я вам говорю…»
Как люди хотят обладать чем-либо. Как хочется владеть хотя бы троллейбусом.
Иногда я косился на проезжую часть: в голове крутилась нелепая мысль, что сейчас я примечу авто с задерганными оперативниками, которые во все глаза рассматривают транспорт – и, о, удача! – вдруг видят в троллейбусе меня, размягченного и почти лиричного, лоб в стекло, взгляд пустой и светлый.
«По запаху они, что ли, тебя найдут», – издевался я сам над собой, иногда, впрочем, продолжая посматривать на пролетающие мимо неспешного троллейбуса машины.
«…А что, – вернул я себя к оставленной только что мысли, – Был бы Хамас, побежали б сейчас в Русь, вдвоем. Скажем, поехали б к моему деду, в черноземную его губернию. Дед обрадовался бы, баню натопил… Самогончики потом, с сальцом, а…»
Ни к какому деду мы не поедем, оборвал я себя.
И ты один не поедешь. Что ты будешь там делать, палкой в земле ковыряться?
К тому же дед не в тайге живет, а в ста метрах от столичной трассы. Если тебя ищут, то все равно найдут. Представь, каково деду будет смотреть, как любимого внука за шиворот потащат со двора…
По улицам, услышавшие весну, уже в юбках, уже в туфельках шли молодые русские женщины. В горячие бедра лучших из них вмонтирован элегантный маятник. В его движении вовсе нет точности и надежности, зато всегда присутствует надежда.
Я проследил движение одного, в коричневой упругой юбке маятника, и понял, что мне движение его неинтересно, и надежды никакие не важны.
Хорошо остаться без надежды, когда пустое сердце полно легкого сквозняка. Когда понимаешь, что все люди, которые держали тебя за руки, больше не удержат тебя, и твои запястья выскользнут.
Раньше мы, да, все время держали друг друга за руки, я и она.
Проезжая город, я мог вспомнить каждую улицу, остановку, лавочку, каждый сквер, каждую аллею, каждый парк: все это было пройдено вместе, рука в руку, вдоль и наискосок. Куда же мы шли, куда шли мы, куда завлекло ее и меня.
А ведь какое было счастье: тугое, как парус.
Троллейбус вывернул мимо ларька, мимо светофора, ослепшего на солнце, мимо столба, уклеенного объявлениями о досуге, мимо резко вставшего прохожего в зимнем еще пальто. И здесь солнце, которое до сих пор бродило где-то над крышей троллейбуса, вдруг прянуло мне в глаза со всей силы, как окатило из весенней бадьи.
«Господи, спасибо тебе, – сказал я вдруг, нежданно для себя, с искренностью такой, какая была разве что в моем первом, новорожденном крике, – Спасибо тебе, Господи: у меня было так много счастья, я задыхался от счастья, мне полной мерой дали все, что положено человеку: прощение, жалость! безрассудный пульс нежности!»
«Верность и восхищение – только это нужно мужчине, это важнее всего, и у меня было это, у меня этого было с избытком!» – вдруг вспомнил я с благодарностью.
Я благодарил радостным сердцем и глазами, которые смотрели на солнце и видели огромный свет.
«Еще я знаю, что такое ладонь сына и дыхание дочери, – сказал я себе тихо, – но если я буду думать об этом еще секунду, я умру с расколотым сердцем».
Кондуктор уже посматривала на меня с раздражением, она поняла, что еду я, уже почти полный круг, в никуда. Ей явно хотелось сказать, что ее троллейбус не для того пущен в город, чтобы катать бездельников.
Мы приближались к мосту. Площади. Перекрестку.
«Мне нечего терять, у меня все уже было», – сказал я вслух и улыбнулся живым, казалось мне, обретшим новые мышцы, новую кожу, новую кровь, лицом.
«Мне нечего терять, у меня все было и никто этого не отберет», – сказал я себе.
«Я не волк, чтобы бегать от вас», – сказал я еще и вышел из троллейбуса.
«Я иду домой», – добавил я, закуривая на ходу.
Я не сбавлял хода и шел, легко отталкиваясь от земли, глядя в землю и улыбаясь самому себе. У подъезда я ловким щелчком бросил бычок, он отлетел далеко, и, проследив его полет и его падение, я увидел ботинок, наступивший на мягко прикусанный мною фильтр.
– Хамас, твою мать! – сказал я, и мы засмеялись.
– Мать твою, Хамасище! – закричал я, и мы обнялись. – Ты откуда? Ты сбежал?
– Все нормально, – сказал он.
– А меня дома ждут, – внезапно вспомнил я с горечью, заглядывая Хамасу в глаза: может, он придумает что-нибудь, он на свободе теперь.
– Не, уже не ждут, – уверенно ответил Хамас, – Только что вышли. Между прочим, приветливо со мной поздоровались. «Приехал уже?» – спрашивают. «Приехал», – говорю. Велели передать тебе привет. Сказали, чтоб ты еще погулял. Сегодня на тебя отбой.
– Серьезно, Хамас?
– О таком не шутят. Это спецотдел конторы – по борьбе с терроризмом. Они возили меня в Саранск на опознание, и тебя хотели везти. Но меня не опознали, и с тобой они передумали.
Мы перетаптывались, подталкивали друг друга, и мне хотелось немного станцевать или сделать кому угодно что-нибудь нежное. В мусорном контейнере, суровый и внимательный, ворошился бомж, и я с трудом удержался от желания обнять его и поцеловать в мохнатый и пахучий затылок.
Выйдя с Хамасом на майскую улицу, мы купили себе мороженого, и ели его, похохатывая влажными, белыми ртами. Мягкий асфальт стелился нам под ноги и каждый встречный, блудный пес приветствовал нас хвостом, как единобеспородных; а иной из них влажно касался моей, выставленной навстречу ладони своим мокрым, весенним носом.
Вечером мы опять поругались с женой.
Пацанский рассказ
Братик пришел из тюрьмы и взялся за ум.
– Мама, – говорит, – Я взялся за ум. Дай пять тысяч рублей.
Мать перекрестилась и выдала деньги, с терпкой надеждой глядя братику в глаза.
Братика звали Валек, а друг его был Рубчик.
Рубчику от папаши достался гараж. Дождавшись моего братика из тюрьмы, Рубчик предложил ему завязать с прошлым, устроить в гараже автомастерскую, тем и питаться.
Братик, в отличие от меня, умел делать руками все. Правда, последние семь лет он использовал руки для того, чтобы взламывать двери и готовить наркоту. Но предложение Рубчика ему понравилось, и парни стали думать, с чего начать. Решили купить убитое авто и сделать из него достойный тихоход.
Авто обнаружилось в нашей недалекой деревне, всеми боками пострадавшая белая «копейка» в грязных внутренностях которой отсутствовала половина тяжелых железных деталей. При этом «копейка» еще умела передвигаться, но уже не умела тормозить. Педаль тормоза болталась, как сандалия на ноге алкоголика.
Рычаг скоростей работал, но был удивительным способом обломан прямо посередине, отныне представляя собой острый штырь.
Братик рассмотрел машину, открыл капот, присвистнул и спросил у хозяина, сколько он хочет за свою красавицу.
– Десять, – сдавленно сказал хозяин, молодой парень с редкими волосами и частыми родинками на припухшем белом лице.
– Подумай еще несколько секунд, и скажи что-нибудь другое, – попросил брат.
– Девять, – сказал хозяин.
– Не, мы так долго будем разговаривать. Короче, пять, и завтра деньги.
Хозяин кивнул припухшим белым лицом и спросил шепотом, даже не раскрыв – а как бы надув глаза:
– На дело машину берете? Кинете ее, поди, сразу.
Вид у небритого братика располагал к такому ходу мыслей. Братик засмеялся, подмигнул пухлому хозяину и пошлепал.
Дома сразу отправился к мамке за деньгами. У Рубчика тоже мамка была, но денег у нее не водилось никогда.
Мамка отдала деньги и долго вздыхала потом на кухне.
– Поехали в деревню за машиной? – позвал братик меня. – Проветримся.
Пока братик сидел свои шесть лет, которые ему скостили ровно в половину за хорошее поведение и мамкины дары, Рубчик прикупил себе крохотную машинку иностранного производства. Ездила она резво, к тому же была полноприводной. Мы уселись в нее и закурили все трое сразу. Машина набрала скорость, и салон выветрило.
У Рубчика было приподнятое настроение, с пацанским изяществом он переключал скорости и цепко вертел «баранку».
На улице стоял вялый, словно похмельный, еле теплый август. Девушки спешили погреться на солнышке последней в этом году наготой.
Рубчик очень любил женщин, мы это знали.
– Пасите, какая тварь! – кричал он восхищенно и нежно, крутя головой. – Гляньте, как она идет! – оставив без внимания дорогу, Рубчик повернул голову, насколько позволяли шейные позвонки.
– Смотри вперед, достал уже! – ругался братик.
– Ладно, не ссы, – весело отругивался Рубчик, и спустя секунду вновь счастливо вопил: – Валек, я тормозну! Ты смотри, они готовы уже. Я тебе клянусь, они дадут прямо в машине, только в парк заедем!
Рубчик уже мигал поворотником, намереваясь припарковаться на автобусной остановке, где сияли глупыми глазами две разукрашенные школьницы.
– Рубило, ты сдурел, что ли? – злобился братик, хотя я-то знал, что внутренне он очень потешается.
Рубчик переключал поворотник, мы снова выворачивали на свою полосу, девочки печально смотрели нам вслед.
– На хер тебе нужны эти ссыкухи? – продолжал хрипло шуметь братик. – Мы тачку будем покупать, Дуб или что?
