глаза ее горели, как два туманных огня.
– Ой, Андрюша! Привет! - она бросилась к нему и поцеловала в щеку. - Тебе чего?
Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.
– Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…
– Зачем?
– Для карнавала.
– А ты кем хочешь нарядиться?
– Я? Одиноким Бизоном.
– Кем? - Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.
Трусиков под майкой не было, и ее тело открылось так, что стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.
– Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!
– А кем? - оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.
– Кем? - Она, спохватившись, одернула майку. - Ну хотя бы хиппи…
– Почему хиппи?
– Потому что это - люди! Отвернись!
Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.
– Повернись! Вот, бери! - Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». - А еще мы сделаем вот что… - Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» - потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. - Вот! Так хорошо! Тебе идет! - сказала она, нацепив бумажную ленту ему на голову. - А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…
– Я не уйду.
– Ну, пожалуйста!
– Нет. Кто у тебя был?
– Вот ты какой?! - Ее вдруг затрясло от ярости. - Пошел вон!
…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…
25. Как Кокотов не стал узником совести
– Ну? - спросил режиссер.
– Что? - Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.
– Работать будем или глазки строить?
– Работать.
– Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?
– Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…
– Не скажите! Конечно, хиппи уже выдыхались… Хотя, впрочем, что-то мы тогда набедокурили. Какую-то демонстрацию в Москве учудили. Я-то не пошел. С девушкой залежался.
– А вы тоже были хиппи? - с удивлением спросил Кокотов.
– Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас вызвали в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!
– Никто меня не скручивал и не бил. Простовызвали к Зэка. Примчался Ник-ник, испуганный, и кричит:
«Скорее, скорее!» - а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…
– Какой Сергей Иванович? - живо заинтересовался Жарынин.
– Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно - не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.
– Да, опасная стрижка! Когда меня из-за «Плавней» в «контору» таскали, я тоже обратил внимание, какие они там все аккуратненькие. Поэтому и империю сдали так бездарно! Аккуратисты должны работать в аптеке, а не в тайной полиции.
– Я могу продолжать? - с тихим раздражением поинтересовался Кокотов.
– Да, конечно, коллега! Извините - увлекся…
– На стуле висел его пиджак, явно заграничный, не дешевый, светло-серый с перламутром…
– Финский. Точно! У них все отлажено было - им обязательно звонили из универмага, если импорт приходил. А мы еще удивляемся, что кагэбэшники вместо того, чтобы государство спасать, в бизнес ломанули. Променяли, подлецы, первородство державохранительства на чечевичную похлебку крышевания. Вы вспомните генерала Калугина! Государство, которое дозволяет человеку с такой рожей работать в органах, обречено! Вот был у меня одноклассник… - начал распространяться Жарынин, но, перехватив укоризненный взгляд соавтора, по-детски приложил палец к губам. - Все. Молчокволчок.
– …На столе перед ним лежала тонкая дерматиновая папка на молнии - такие выдают делегатам разных слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:
– А вот и Кокотов!
– Присаживайтесь! - кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. - Вас как зовут?
– Андрей… - ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.
– А отчество?
– Львович.
– Я так почему-то и думал.
– Но можно и без отчества.
– Нельзя! - Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. - Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса педагогического института имени Крупской?
– Третьего… на третий перешел…
– А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Борисович. - Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, такое… понимаете… равнодушнокарательное.
– Еще как понимаю!
– Я даже, знаете… - Кокотов замялся, сомневаясь, стоит ли рассказывать ехидному соавтору неловкую подробность, но потом все-таки решился, ради искусства. - Я, знаете ли, чуть не описался со страха… Я раньше думал, это просто образное выражение, гипербола… Нет, не гипербола!
– Конечно не гипербола! Это жестокая реальность. «О Русь моя, жена моя до гроба…» Но кто не изменял жене? Гражданин должен трепетать перед Родиной, как блудливый муж перед верной и строгой супругой… Иначе - крах.
– Это снова Сен-Жон Перс? - ядовито спросил Кокотов.
– Нет, это мои личные соображения… - скромно улыбнулся Жарынин.
– Я могу продолжать?
– Конечно!
– Ларичев, понятно, заметил мое смятение. Он был доволен и долго рассматривал меня с какой-то добродушной брезгливостью.
– Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить? - вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.
– Да нет уж! Раз это случилось в вашем лагере, останьтесь, пожалуйста! - холодно попросил Михаил Борисович, нажимая на слово «вашем».
– А что случилось? - спросил я мертвым голосом.
– Не догадываетесь? - Он звучно открыл молнию и вынул из делегатской папочки большую фотографию, судя по отодранным уголкам, приклеенную, а потом сорванную. - Это вы?
–Где?
– Вот! - он постучал пальцем по моему лицу.
– А говорили, пальцем не тронули! - покачал головой Жарынин.
– Нет, он постучал по снимку, сделанному нашим лагерным фотографом Женей во время карнавала. В центре стояла Людмила Ивановна, одетая атаманшей, рядом с ней я - в майке с надписью «Make love not war». На лбу у меня красовалась бумажная лента со словом «Hippy». За нами толпился первый отряд, изображавший шумную пиратскую ватагу. Сзади виднелись Тайны уши, поднимавшиеся над пионерской толпой…
– Простите, Андрей Львович, запямятовал: Тая - это девушка, с которой у вас, пардон, было?
–Да.
– А уши?
– Забыл! Она в последний момент сделала себе из ватмана длинные заячьи уши. Очень смешные…
