капитана Куровского, например, или обглоданный раками труп неудачливого бизнесмена…
Из подвижной задумчивости писателя вывела «Песня Сольвейг» - впервые за эти дни его старенькая «Моторола» дала о себе знать.
– Алло?!
– Ну, где вы там? - сварливо спросил Жарынин. - Прошло полтора часа! Мы будем работать или нет?
– Откуда вы знаете мой телефон? - удивился Кокотов.
– Неважно. Жду вас у себя. Немедленно!
…Дверь «люкса», в отличие от других, была обита темно-зеленым дерматином, перетянутым золотистыми тросиками и украшенным кожаными пуговками. VIP-апартаменты состояли из гостиной и спальни, а на самом деле - из двух обычных номеров, соединенных между собой арочным проходом. Мебель, телевизор, холодильник и все прочее выглядело не таким древним, как в остальных помещениях. Входя, Кокотов успел ревниво заметить в санузле, выдержанном в изысканных кофейных тонах, свою геополитическую шторку. Однако доносившееся оттуда все то же знакомое неисправное журчание немного примирило обидчивого литератора с действительностью.
Жарынин в своем стеганом шелковом халате полулежал на диване, покрытом голубым синтетическим мехом, и курил трубку. Он был похож на восточного владыку, который полудремлет после объятий любимой наложницы. И действительно, в комнате стоял едва уловимый запах недавно ушедшей женщины. Но Дмитрий Антонович не дремал, нет, напротив, в нем, вдохновленном и взволнованном недавним торжеством, ощущалось кипение веселой творческой злобы.
– Отдохнули? - бодро спросил режиссер.
– А вы?
– Ладно, не ехидничайте! Мы в ответе за тех, кого приучили.
– Где же Регина Федоровна? - невинно поинтересовался Кокотов.
– У нее отгул.
– От вас?
– Неплохо! Очень неплохо! Мне нравится, что вы сегодня сердитый. Значит, дело у нас пойдет. Итак, что мы имеем?
– Трудно сказать…
– А имеем мы, Андрей Львович, насколько я помню, студента Леву, приехавшего на педагогическую практику в пионерский лагерь. Так?
– Так.
– Лева - хороший такой мальчик, аккуратный, правильный. И он влюбляется в лагерную художницу. Первая страсть. Томленье юной души и зов созревшего организма.
– Почему именно в художницу? - насупился писатель.
– Ну не в повариху же?! Вы-то ведь в художницу влюбились! А Лева разве хуже вас? Нет, он - лучше. Герои всегда лучше своих авторов. Как мы ее назовем?
– Называйте как хотите…
– Бодрее, мой друг! Мы творим вечное! А назовем мы ее Наталья… Как?
– Не надо! - взмолился Кокотов.
– Не надо - так не надо. Мы назовем ее, как и вашу подружку, Тая. Не волнуйтесь, потом поменяем. Это - пока, чтобы не перепутать.
– Хорошо - пусть Тая…
– Кто такая Тая? Думаем! Она хиппи. Настоящая. Состоит в подпольной организации. У нее с Левой летний случайный роман. Она ведь девушка опытная. Хипповки в этом отношении были абсолютно раскованные. Я в молодости встречался с одной - дочкой генерала. Что вытворяла! Боже, страшно вспомнить! Для нашей Таи этот роман - всего лишь игра, эпизод, прихоть пресыщенного тела. А вот для Левы, невинного мальчика, это - космическое чувство, на всю жизнь. Согласны?
– Не совсем…
– Возражайте, умоляю вас, возражайте!
– Да, Тая опытная, даже немного развращенная, но душой она стремится к чистоте. Она устала от животных порывов плоти, наркотиков, от оргий, - Кокотов бросил в соавтора гневный взгляд. - Она рисует ангелов…
– Почему ангелов? - спросил Жарынин, отводя глаза.
– А вы хотите, чтобы она чертей рисовала?
– Ладно, пусть ангелов. И что?
– А то, что наш Лева со своей неопытной страстью для нее, возможно, - единственный шанс вернуться к нормальной жизни, снова соединить в гармонии порывы тела и души…
– Можно подумать, это кому-то когда-то удавалось! - горько усмехнулся режиссер.
– Вам не нравится то, что я говорю?
– Нет, мне как раз нравится! Искусство, как заметил Сен-Жон Перс, - это придуманная правда. Итак, у наших героев назревает что-то серьезное. И Тая нарочно томительно длит допостельный период их отношений. Ох, как они это умеют! Как умеют! Она искренне хочет снова стать той чистой, допорочной девушкой, какой была когдато. Она надеется. По вечерам, после отбоя, они встречаются в зарослях сирени, возле старенького гипсового трубача, и нежно, почти невинно целуются. Вы довольны?
– Доволен.
– Ах, эта летняя нежность! Она дает ему покурить травку. В первый раз. Представляете? Как я это сниму, как сниму: падающее звездное небо, кружащаяся каруселью сирень, оживающий гипсовый мальчик, смеющееся лицо Таи… Тысячи лиц! А может, назовем ее Никой?
– Нет!
– Что - нет?
– Никакой травки. Мы же решили: она хочет с помощью Левы стать другой. Совсем другой. Неужели не понятно?! - возмутился Кокотов.
– Да, пожалуй… Вернувшись со свидания в свою мансарду…
– Почему в мансарду? - вздрогнул прозаик.
– А где еще должна жить художница? Конечно, в мансарде. Вернувшись, она ложится в кровать и вспоминает себя девочкой, доброй и чистой. Засыпает и видит сон. Ей лет десять. С папкой для рисования и коробкой карандашей она входит в совершенно пустой музей. Длинная галерея. Тая медленно идет, с детским изумлением разглядывая мраморную наготу богов и богинь. И вдруг впереди, в нише, где должен стоять Аполлон, она видит… Кого?
– Не знаю…
– Эх, вы! Она видит нашего гипсового трубача! Понимаете? Как, а? Хорошо?
– Хорошо, - кивнул Кокотов.
– Она бросается к нему. И тут происходит невообразимое. Буквально на наших глазах, приближаясь к трубачу, Тая превращается из девочки в девушку. Ах, как я это сниму! Шаг - и ей уже двенадцать. Еще шаг - четырнадцать. Третий шаг - шестнадцать… Вообразили?
– Угу, - кивнул автор, полуприкрыв глаза и представив себе, как Наталья Павловна превращается из девочки в женщину.
– Но и это еще не все! - жутким голосом, словно рассказывая байку из склепа, продолжил Жарынин. - Мраморные фигуры в галерее тоже преображаются: боги - в корявых мужиков с вздыбленными фаллосами, а богини в бесстыдно вожделеющих шлюх с отвисшими грудями… И вся эта кошмарилья тянется к нашей Тае похотливыми руками, всеми силами стараясь не пустить ее к гипсовому трубачу, который, в свою очередь, превращается в…
– Леву! - воскликнул писатель.
– Правильно!
– Ну это прямо фрейдизм какой-то!
– Разумеется! Без фрейдизма и еврейской судьбы нынче в искусстве делать нечего!
– А Лева у нас разве еврей? - удивился Кокотов.
– Это надо обдумать. Итак, повзрослевшая на бегу Тая достигает Левы, но едва они протягивают друг к другу руки, раздается…
– Крик петуха! - хихикнул автор романа «Астральный альков».
– А вот и нет! Звук утреннего горна. Помните? Та-та, та-та, та-та…
– Еще бы! - заулыбался Андрей Львович и пропел на мотив пионерской побудки:
– Вот именно! И волшебство заканчивается. Монстры снова становятся музейными статуями. Лева ■- гипсовым трубачом в нише. И только Тая остается взрослой. С тем и просыпается. Сколько, кстати, ей тогда было?
– Лет двадцать пять…
– И вот она, двадцатипятилетняя, пробуждается, потягивается так, что сквозь сорочку видны крупные соски. Нет, лучше пусть спит голая! Как вы думаете?
– Мне все равно! - буркнул Кокотов, странно глянув на соавтора.
– Она потягивается, встает, озаряется молодой утренней улыбкой. Свежее утро. Горн зовет на зарядку. На подоконнике - букет сирени от Левы.
– Она живет в мансарде - и, значит, окна выходят на крышу.
