Средневековая андалусская проза

в ее море, как суровость обращается в мягкость, тяжелое становится легким, острое тупым, и непокорность сменяется послушанием. Об этом я скажу отрывок, где есть такие стихи:

Как близости былой не проявиться?
Игре судьбы нельзя не подивиться,

Когда мечом тростинка помыкает,
А пленная газель царит, как львица.

Я скажу еще стихотворение, где есть такие строки:

Если ты приходишь в ярость, безнадежно пропадаю,
Словно мелкая монета, я — несчастный непоседа,

Но при этом наслаждаюсь беспощадною любовью;
Для влюбленного безумца лишь в погибели победа.

Если бы узрели персы вдалеке твой лик прекрасный,
Чтить они бы перестали Хурмузана и мобеда[26].

А иногда любимая не терпит выражения жалобы и тяготится, слыша о любовной тоске, и видишь ты тогда, что любящий скрывает свою печаль и сдерживает грусть, храня свой недуг про себя.

Влюбленный поистине клеветник, и, когда упрекают его, начинаются извинения за любой грех и признания в преступлениях, в коих он и неповинен, но соглашается со словами возлюбленной и отказывается ей перечить.

Я хорошо знаю человека, которому на беду была послана такая возлюбленная, и она не переставала приписывать ему провинности, хотя за ним не было вины, и обрушивать на него упреки и гнев, хотя кожа его была чиста от греха.

Я скажу стихотворение к одному моему другу, — хотя в нем говорится не совсем о том, о чем мы с вами ведем сейчас разговор:

Остаться мне или бежать? Меня красота поманила,
Но как бы гордыня твоя сияния не затемнила!

Я снес бы укоры твои безропотно и терпеливо,
Когда бы печальных седин порою хула не чернила.

Раздумывает человек о том, что зовется прекрасным,
И пятнами не запятнать блистательнейшего светила.

Веснушки не портят лица, от родинок милая краше,
Но если веснушек не счесть, лицу красота изменила.

Измученному помоги! Страдалец уже изнывает.
Ты видишь: бумага в слезах, заплакали даже чернила.

Но пусть не говорит говорящий, что терпение влюбленного, когда его унижает любимая, — низость души: он ошибается. Мы знаем, что любимая не ровня любящему и не подобна ему, чтобы отплачивать за ее обиды; не относится ее брань и грубость к тому, за что хулят человека, и не остается память о них на долгие годы. Это ведь происходит не в приемных залах халифов и покоях предводителей, где терпеливость навлекла бы презренье, а кротость привела бы к унижению. Ты видишь, что человек увлекается своей рабыней, неволя которой в его власти, и никакое препятствие не мешает ему ее обидеть, — какая же может быть от нее защита?

Что же касается причин гнева из-за оскорбления, то они не таковы. Это бывает лишь между знатными мужами, каждый вздох которых считают и за смыслом речей которых следят, приписывая им отдаленные причины, так как вельможи не роняют слов впустую и не бросают их зря. А любимая — это молодой тростник и гибкая ветка, она проявляет суровость и прощает, когда захочет, а не по какой-нибудь причине. Об этом я говорю:

Даже самый горделивый унижался перед милой,
Неприступную твердыню завоевывая лестью.

По стонам аль-Мустансира я теперь иду, влюбленный;
Колкости моей любимой счесть готов я доброй вестью.

Женщина — тебе не ровня; унижаясь перед нею,
Не пожертвуешь при этом ты своей мужскою честью,

Если яблоко, сорвавшись, невзначай тебя ударит,
Пополам его разрезав, назовешь ли это местью?

Рассказывал мне Абу Дулаф, переписчик, со слов Масламы ибн Ахмада, философа, прозванного аль-Маджрити, что тот говорил в мечети, которая стоит в восточной стороне кладбища корейшитов в Кордове, напротив дома вазира Абу Омара Ахмада ибн Мухаммада ибн Худайра, да помилует его Аллах: «В этой мечети постоянно находился мукаддам[27] Ибн аль-Асфар в дни своей юности, так как он был влюблен в Аджиба, молодого слугу упомянутого вазира Абу Омара. Ибн аль- Асфар покидал молитву в мечети Масрура, где было его жилище, и отправлялся ночью и днем в ту мечеть ради Аджиба, так что стража не раз забирала его по ночам, когда он уходил с последней вечерней молитвы. Он сидел и смотрел оттуда на Аджиба, пока юноша не начинал сердиться и досадовать, и, подойдя к Ибн аль-Асфару, он больно бил его и ударял по щекам и по глазам, а Ибн аль-Асфар радовался и говорил: «В этом, клянусь Аллахом, отдаленнейшее мое желание, и теперь прохладились мои глаза!» — и, несмотря на