высочайшим повелениям; я формально объявил, что был бы чрезвычайно ей обязан, если бы она соблаговолила оставить эти переговоры, совершенно бесполезные, и коль Месье не довольно умен, чтобы понять, что только он и играет дурацкую роль в этой истории, то она, естественно, напрасно тратит время, желая ему это объяснить.
Еще новость: вчера вечером нашли, что наша манера общения друг с другом ставит всех в неловкое положение и не подобает барышням. Я пишу вам об этом, поскольку надеюсь, что ваше воображение примется за работу и к завтрашнему дню вы найдете план поведения, который всех удовлетворит: я же нижайше заявляю, что ничего в этом не смыслю и, следовательно, более чем когда-либо намерен поступать по-своему.
Доброго вечера, милая моя Катрин. Надеюсь, „Пират“[120] вас развлечет: до завтра, а пока целую вашу ручку, которой вы мне не дали вчера вечером перед уходом».
Письмо было написано Дантесом после дежурства в Фельдмаршальском зале Зимнего дворца, украшенном портретами российских фельдмаршалов, среди которых ему представлялся и собственный портрет. Встреча Дантеса с Натальей Николаевной, как явствует из письма, произошла утром этого дня, вероятно, у Загряжской, в присутствии старшего брата Дмитрия Николаевича Гончарова, прибывшего в Петербург в качестве главы семейства ввиду помолвки сестры для объявления согласия ее родителей на брак. О том, что Наталья Николаевна оказалась причастной к переговорам этих дней, мы узнали только из письма Дантеса. До этого на новом витке истории Пушкин, позвав к себе Соллогуба, прочитал ему заготовленное письмо Геккерену. Отдавая себе отчет в последствиях письма, он познакомил с ним именно Соллогуба как своего недавнего секунданта. Сцена, происходившая вечером в субботу 21 ноября в кабинете поэта, описана самим Соллогубом. Оставшись с ним наедине, Пушкин запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам письмо к старику Геккерену. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте». Пока он читал письмо, губы его дрожали, а глаза налились кровью. «Он был до того страшен, — вспоминал Соллогуб, — что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти». Соллогуб поспешил к В. Ф. Одоевскому, у которого по субботам был приемный день, где встретил Жуковского. Испуганный рассказом Соллогуба, Жуковский тотчас отправился к Пушкину и всё остановил. Письмо, однако, не было уничтожено, и Пушкин впоследствии дал ему ход.
Письмо Бенкендорфу также не было отправлено. По сути, оно предназначалось не столько ему, сколько императору.
Посвятить его в сложившуюся ситуацию взялся Жуковский, переговоривший с царем на следующий же день. Если об анонимных письмах Николай I имел какие-то сведения, то о вызове он узнал впервые. Это подтверждают и слова императрицы в письме к Бобринской: «Со вчерашнего дня для меня все стало ясно с женитьбой Дантеса, но это секрет». Бобринская, в свою очередь, делится с мужем: «Никогда еще, с тех пор как стоит свет, не подымалось такого шума, от которого содрогается воздух во всех петербургских гостиных. Геккерн-Дантес женится! Вот событие, которое поглощает всех и будоражит пустую молву». Она оценивает невесту: «Он женится на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей, поэтической красавицы, жены Пушкина. Если ты будешь меня расспрашивать, я тебе отвечу, что ничем другим я вот уже неделю не занимаюсь, и чем больше мне рассказывают об этой непостижимой истории, тем меньше я что-либо в ней понимаю». Она передает две версии происходящего — геккереновскую («Это какая-та тайна любви, героического самопожертвования, это Жюль Жанен, это Бальзак, это Виктор Гюго. Это литература наших дней. Это возвышенно и смехотворно») и пушкинскую, изложенную Жуковским («Анонимные письма самого гнусного характера обрушились на Пушкина. Всё остальное месть…») — и восклицает: «Посмотрим, допустят ли небеса столько жертв ради одного отомщенного!» Подобную «небесную» миссию решил взять на себя император, согласившись дать Пушкину личную аудиенцию на другой день в Аничковом дворце.
После трех часов пополудни 23 ноября Николай I, совершив прогулку, принял Пушкина. В камер- фурьерском журнале, фиксирующем все события жизни двора, было записано по этому поводу: «По возвращении Его Величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина». По всей вероятности, император сначала совещался с Бенкендорфом, который доставил ему сведения о дуэльной истории, а затем наедине беседовал с поэтом.
Содержание состоявшейся беседы реконструируется по рассказам, исходящим от ближайшего окружения Пушкина, прежде всего Вяземских, и сводится к тому, что Пушкин пообещал ничего не предпринимать в случае возобновления истории с Дантесом, не известив предварительно государя. Еще более определенно Е. А. Карамзина по свежим следам событий писала сыну Андрею 2 февраля 1837 года: «После истории со своей первой дуэлью П. обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуков.<ского> просить прощения у гос.<ударя> в том, что он не сдержал слово».
Вторая версия более соответствует норме отношений между монархом, первым дворянином России, и его подданным. Император мог настоять на том, чтобы Пушкин не дрался «ни под каким предлогом», но потребовать, чтобы Пушкин в случае возобновления истории с Дантесом поставил его в известность, царь никак не мог, исходя из представлений чести. Только сам Пушкин как дворянин и глава семейства мог разрешить эту проблему, следуя долгу чести.
Вечером весь свет танцевал, о чем с удивлением пишет брату С. Н. Карамзина: «Мы поехали закончить вечер у Люцероде (саксонского посланника. —
В этот же день, 23 ноября, Дантес, вновь находившийся на дежурстве, письмом поздравляет невесту с именинами:
«Мой дорогой друг, я совсем забыл сегодня утром поздравить вас с завтрашним праздником. Вы мне сказали, что это не завтра; однако я имею основание не поверить вам на этот раз: так как я испытываю всегда большое удовольствие, высказывая пожелания вам счастья, то не могу решиться упустить этот случай. Примите же, мой самый дорогой друг, мои самые горячие пожелания; вы никогда не будете так счастливы, как я этого желаю вам, но будьте уверены, что я буду работать изо всех моих сил, и надеюсь, что при помощи нашего прекрасного друга я этого достигну, так как вы добры и снисходительны. Там, увы, где я не достигну, вы будете по крайней мере верить в мою добрую волю и простите меня. Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное — не сомневайтесь во мне никогда; всё равно, кем бы мы ни были окружены — я вижу и буду видеть всегда только вас; я — ваш, Катенька, вы можете положиться на меня, и, если вы не верите словам моим, поведение мое докажет вам это.
Ж. де Г.
P. S. Завтра я смогу повидать вас только после 2-х».
На 24 ноября приходится празднование Дня святой великомученицы Екатерины, это был день именин Е. Н. Гончаровой, Е. И. Загряжской и Е. А. Карамзиной. Наступил, казалось бы, благополучный финал ноябрьской истории. Пушкин заехал поздравить вдову историографа, но долго не задерживался, ибо дома у него были свои именинницы. Жуковский в этот день сказал Соллогубу, что письмо Геккерену, которое ему читал Пушкин, отправлено не будет. В общем, как многозначительно и с явным облегчением закончила Е. И. Загряжская свое письмо Жуковскому, написанное на следующий день после помолвки Дантеса и Екатерины Николаевны, «все концы в воду».
После аудиенции у Николая I Пушкин на какое-то время обрел душевный покой. Более десяти лет прошло с тех пор, как Пушкин имел откровенную беседу с императором 8 сентября 1826 года. Тогда, освобожденный из ссылки, Пушкин «в надежде славы и добра» написал даже благодарственные «Стансы», обращенные к царю. Давно уже разочаровавшийся в своих надеждах на императора, поэт теперь был удовлетворен тем, что дело его хотя бы известно Николаю. Затихла и противная сторона; Дантес почти перестал появляться в свете, прежде всего в тех домах, где бывали Пушкины. Это затишье продолжалось
