Утром 26 августа, в Натальин день, он начинает письмо жене с поздравления: «Поздравляю тебя с днем твоего ангела, мой ангел, цалую тебя заочно в очи — и пишу тебе продолжение моих похождений — из антресолей вашего Никитского дома…» В доме жил один Николай Афанасьевич, но зятя не принял. Обедал же Пушкин с друзьями у братьев Киреевских в Трехсвятском тупике у Красных ворот, поднимая бокалы за именинницу. На другой день он пишет жене: «Вчера были твои имянины, сегодня твое рождение. Поздравляю тебя и себя, мой ангел. Вчера пил я твое здоровье у Киреевского с Шевыревым и Соболевским; сегодня буду пить у Судиенки. Еду послезавтра — прежде не будет готова моя коляска».
В день рождения жены, 27 августа, Пушкин сообщает Наталье Николаевне: «Обедал у Судиенки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть — но у него 125,000 доходу, а у нас, мой ангел, это впереди. Жена его тихая, скромная, не красавица. Мы отобедали втроем, и я, без церемонии, предложил здоровье моей имянинницы, и выпили мы все не морщась по бокалу шампанского». Вечером вновь пили за Наталью Николаевну: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! Шампанское, лафит, зазженный пунш с ананасами — и все за твое здоровье, красота моя». Именно здоровья жене Пушкина в ту пору не хватало. Вяземский, приехавший 26 августа поздравить ее с днем рождения и именинами, заметил, что она «всё еще довольно худо оправляется».
Наконец, после еще нескольких встреч и прощального вечера у Нащокина, 29 августа Пушкин пустился в путь, о чем и написал жене: «Нащокин провожал меня шампанским, жженкой и молитвами… он задал мне прощальный обед со стерлядями… усадили меня в коляску, и я выехал на большую дорогу».
Второго сентября он пишет жене уже из Нижнего Новгорода: «Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь, М-me Sichler etc, а у тебя нет денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься — сердишься на меня — и поделом. А это еще хорошая сторона картины — что если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна? А другие, непредвиденные случаи… Пугачев того не стоит. Того и гляди, я на него плюну — и явлюсь к тебе. Однако буду в Симбирске, и там ожидаю найти писем от тебя. Ангел мой, если ты будешь умна, т. е. здорова и спокойна, то я тебе из деревни привезу товару на сто рублей, как говорится».
Утром 8 сентября Пушкин написал очередное короткое письмо Наталье Николаевне: «Мой ангел, здравствуй. Я в Казани с 5, и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сей час еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная, чтоб не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать всё, что предполагал видеть, и в конце сент. быть в деревне. Здорова ли ты? здоровы ли вы? Дорогой я видел годовую девочку, которая бегает на карачках, как котенок, и у которой уже два зубка. Скажи это Машке. Здесь Баратынский. Вот он ко мне входит. До Симбирска. Я буду говорить тебе о Казани подробно — теперь некогда. Цалую тебя». Подлинник этого письма сохранился. На нем имеются почтовые штемпеля: «Казань 1833 сен. 11» и «Получено 1833 сен. 21 вечер». Это письмо было отправлено Пушкиным еще на Черную речку, но рукою почтового чиновника сделано исправление адреса с неправильно прописанной фамилией домовладельца: «Д.<ом> Оливе».
Уже из села Языкова, принадлежавшего Николаю Михайловичу Языкову и его братьям, Пушкин пишет 12 сентября последнее письмо, адресованное Наталье Николаевне на дачу, хотя оно, вероятно, ее там уже не застало. Давая отчет о пребывании в Казани, Пушкин все в том же ироническом стиле, употребляемом им, когда дело касалось визитов к дамам, пишет об Александре Андреевне Фукс, даже не называя ее: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stockings[72], сорокалетней, несносной бабе с вощеными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов двести, как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений. Я так и ждал, что принужден буду ей написать в альбом — но Бог помиловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепискою и приездом в П. Б., с чем тебя и поздравляю». На самом деле Александра Андреевна, судя по известному ее портрету, была если и не красавицей, то во всяком случае вполне привлекательной, и было ей в ту пору не 40, а только 28 лет. М. Ф. де Пуле писал, что она была «очень недурна собой, умна и от дяди унаследовала страсть к стихотворству, которым занималась с увлечением с молодых лет».
В свое время Н. О. Лернер в статье «Ревность Н. Н. Пушкиной» рассматривал резкий отзыв о Фукс как «вынужденную и довольно невинную хитрость» со стороны Пушкина, знавшего, что «появление в его доме умной и приятной женщины, да еще его поклонницы, не пройдет ему даром со стороны Натальи Николаевны, и он, как говорится, „забежал вперед“ и в предвидении приезда Фукс в Петербург разругал в письме к жене свою казанскую почитательницу. Надеясь, что после такого отзыва о ней жена ревновать его не станет и домашний мир не будет нарушен». Примеры подобной «невинной хитрости» в письмах Пушкина мы наблюдаем и тогда, когда те, в отношении которых она предпринята, вовсе и не собирались наносить визит семейству Пушкиных, так что можно говорить о выработанной манере, в которой Пушкин рассказывал жене о других женщинах.
Свое подробное письмо с рассказом о Казани и знакомстве с Фукс Пушкин закончил указанием дальнейшего маршрута: «Сегодня еду в Симбирск, отобедаю у губернатора и к вечеру отправлюсь в Оренбург, последняя цель моего путешествия».
Десятого сентября Пушкин уже оказался в Симбирске и с утра нанес визит губернатору Александру Михайловичу Загряжскому, родственнику Натальи Николаевны, на чье имя она посылала письма, адресованные мужу. «Третьего дня, — пишет он 12 сентября, — прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел, — но у тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом». В этом большом письме как раз и сообщила Наталья Николаевна о приискании ею новой квартиры. Пушкин откликается на дошедшие до него домашние новости, в частности о найме квартиры: «Если дом удобен, то нечего делать, бери его — но уж по крайней мере усиди в нем». Ответ Пушкина уже ничего изменить не мог, так как ко времени, когда он дошел до Петербурга, Наталья Николаевна квартиру уже сняла. Это письмо и два следующих Пушкин, не зная нового адреса, отправляет на имя тетки жены, Екатерины Ивановны Загряжской — «В С. Петербург в Зимнем дворце. Для дост. Н. Н. Пушкиной».
До нашего времени дошла «Генеральная карта Екатеринославской губернии» 1821 года с надписью Пушкина на обороте: «Карта, принадлежавшая Александру Павловичу (Александру I. —
Четырнадцатого сентября, в канун переезда Натальи Николаевны в город на новую квартиру, Пушкин сообщает из Симбирска: «Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Чорт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей — гляжу, нет ямщиков — один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по 6 лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно — я заснул — просыпаюсь утром — что же? не отъехал я и пяти верст. Гора — лошади не взвезут — около меня человек 20 мужиков. Чорт знает как Бог помог — наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы я дал, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом. Авось без приключений».
В письме от 19 сентября, уже из Оренбурга, Пушкин предупреждает упреки Натальи Николаевны: «Что, женка? скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле?» Там же, бранясь по поводу своего камердинера Гаврилы, Пушкин поминает добрым словом прежнего, Ипполита, и беспокоится, как жена справляется с прислугой в доме: «Свет-то мой Ипполит! кстати о Хамовом племени: как ты ладишь своим домом? Боюсь, людей у тебя мало; не наймешь ли ты кого? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Всё это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай Бог им здоровья — и тебе, женка». Заканчивая оренбургское письмо и обещая в следующий раз писать уже из Болдина, Пушкин шутливо утешает Наталью Николаевну: «Как я хорошо веду себя! как бы ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень
