прикосновением руки, приветливой улыбкой. Красавица по окончании занятий исчезала, оставляя волнующий запах парижских духов.
Иван Андреевич часто заглядывал к соседу. Гнедич с горечью рассказывал ему о холодности своей прекрасной ученицы, о замечательных успехах, сделанных ею под его руководством, и читал стихи, посвященные Катеньке.
Стихи были длинные, Иван Андреевич молча слушал, покуривая сигарку и сочувственно улыбаясь. Николай Иванович находил забвение от своих горестей в труде. Он переводил «Илиаду» и, казалось, жил во времена Троянской войны. Целыми днями, а то и ночами он бормотал греческие строки, декламировал во всю силу легких гекзаметры. Несмотря на внешнюю сухость, даже суровость, Николай Иванович был большой добряк, готовый каждому помочь в трудную минуту. Но любил поучать, и когда к нему приходил Крылов, то и ему читал длиннейшие наставления.
У Гнедича была даже особая тетрадь, куда он записывал свои мысли и афоризмы. Он доставал ее из шифоньера и читал Ивану Андреевичу при случае. «Государства доводятся до такого положения, — громогласно читал Гнедич, — что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадежные должно молчать. В такие времена печальные молодые люди до старости, а старые до гроба доходят в молчании. Или горе безрассудному, который начнет говорить, что думает, прежде нежели обеспечил себе хлеб на целую жизнь. Горе ему, если чувство добра и справедливости поселилось в сердце бедняка. Лицемерие, притворство — вот верховный закон общественный для того, кто рожден без наследства».
Иван Андреевич тяжело вздыхал: похоже, что Гнедич писал это о нем.
Дома было неприбрано и неуютно. Квартира для Крылова была даже великовата. Она состояла из трех комнат, выходивших окнами на улицу, и кухни. В окна напротив был хорошо виден Гостиный двор с неторопливо бредущими прохожими, разряженными покупательницами, купцами в длинных сюртуках. Средняя, большая комната представляла почти пустую залу, боковая, влево от нее, была вовсе пустой, а последняя, угольная, и служила обыкновенно местопребыванием хозяина. Здесь за перегородкой стояла кровать, а в светлой половине, у окон, обычно сидел на диване перед небольшим столиком сам Иван Андреевич.
У него не было ни кабинета, ни письменного стола с бронзовыми фигурами и отточенными перьями в специальной вазе. Трудно было даже отыскать нужные бумаги и захламленную чернильницу. Комната редко убиралась, и на всех вещах лежал толстый, словно пудра, слой пыли.
Приходивший к нему посетитель, в особенности если был еще и щегольски разодет, решался сесть на стул, лишь предварительно смахнув пыль своим носовым платком. Иван Андреевич беспрестанно курил сигары с мундштуком, предохраняя этим глаза от сигарного дыма. Пепел в изобилии сыпался на пол. При разговоре сигара поминутно гасла. Тогда Иван Андреевич звонил в колокольчик, и из кухни появлялась маленькая девочка. Проходя через залу, она напевала веселую песенку и приносила тоненькую восковую свечку без подсвечника, накапывала воском на стол и ставила таким образом перед носом Ивана Андреевича зажженную свечу. Он гладил девочку по головке и давал леденец.
Иногда в комнату заглядывала миловидная служанка Феничка, мать девочки. Феничка чувствовала себя здесь полной хозяйкой, но при посторонних была робка и застенчива.
В полупустой зале на парадном месте висел большой портрет Ивана Андреевича работы художника Волкова. Крылов был изображен на нем в своем любимом халате.
«Ворона и Лисица»
Ивана Андреевича пригласил на обед граф Дмитрий Иванович Хвостов. Среди молодых насмешников граф Хвостов слыл под непочтительным прозвищем — Хлыстов или Свистов. Его стихи доставляли неизменную пищу для острот, их читали как образец бездарности. Граф Хвостов, казалось, нарочно был создан для пародий и насмешек. В нем все было ненастоящее, начиная с его графства. Дмитрий Иванович женился на племяннице генералиссимуса Александра Васильевича Суворова. Суворов выхлопотал для него у сардинского короля несуществующее сардинское графство. При Павле I он был назначен обер-прокурором Святейшего синода, а Александр сделал его сенатором. Дмитрий Иванович был весьма высокого мнения о своих литературных талантах и, подобно Горацию, воспевшему Бандузский ключ, горделиво называл себя «певцом Кубры» — речки, протекавшей в его поместье. Граф писал во всех родах и жанрах, но прежде всего ценил свои басни, хотя именно басни давали особенно много пищи для насмешников и зоилов. Его даже называли «отцом зубастых голубей», как однажды он написал в своей басне. К басням Крылова граф относился скептически, считая их мужицкими и недостаточно нравственными. Однако он побаивался острого языка Ивана Андреевича и считал за лучшее сохранять с ним дружеские отношения.
Граф любезно встретил Крылова, пришедшего вместе с приятелем Окладниковым. Сухонький, с острым носиком, в напудренном паричке, суетливый и в то же время преисполненный важности, Дмитрий Иванович радушно повел гостей в свой кабинет. «Садитесь, господа, я прочту вам свои новые произведения!» — «Нет, не сядем, — отвечали гости, — пока не ссудишь нас двумя стами рублей!» Дмитрий Иванович сокрушенно отнекивался. «Прощайте», — сказал Окладников и пригласил Крылова последовать его примеру. «Останьтесь, выслушайте, — уговаривал хозяин, устрашенный возможностью остаться без слушателей, — право, не будете раскаиваться!» — «Дай двести рублей, — настаивал Окладников, — останемся». — «Дам, но выслушайте наперед». — «Нет, братец, не проведешь: дай двести рублей, а там читай сколько тебе угодно». — «И вы останетесь у меня и будете слушать?» — недоверчиво воскликнул граф, изголодавшийся без слушателей. «Останемся и будем слушать!» — великодушно ответили гости. Деньги были отсчитаны, гости уселись поудобнее на диван, и хозяин начал свое чтение с басен.
«Щука и уда», — торжественно провозгласил пиит и с жаром начал читать басню о Щуке, проглотившей уду.
Иван Андреевич благосклонно качал головой, насмешливо ухмыляясь про себя. Басня была нелепая и
