Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке.
Проще, разумеется, когда на родном.
Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,
Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...
Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не
видел — от участливого любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все
о том догадывались. А надежда пряталась в малюсенькой зеленой коробочке,
коробочка та лежала в блестящем круглом кошельке, кошелек — в
деревянной шкатулке, на которой целовались два влюбленных бисерных
оленя, шкатулку же Наташа хранила под стопкой пахнущих чабрецом
простыней и пододеяльников в правом углу на верхней полке платяного
шкафа.
Однажды сидела Наташа, как всегда, одна в своей комнатенке с
выцветшим накатом (рыбки, водоросли, ракушки) , сидела за столом с
кружевной самодельной скатеркой и пасьянс раскладывала, который сама
придумала. За окном с калачиками, «девичьей красой», выскочками и
бегонией ундатус вечер кислую мину скорчил. Там все синее да лиловое. То
ли деревья синие, а небо лиловое, то ли наоборот. На столе перед Наташей
желтая свечка горит — пощелкивает (нет, электричество в ее доме исправно
было, но при свечке-то совсем другие мысли и все такое), кофе недопитый в
золоченой бабкиной чашке, булочка надкушенная и карты, карты... Короли
так смешно брови насупили, дамы губки бантиком сделали, а залеты — те и
есть валеты — с дурацкими улыбочками кокетничают, точно девки. Скачут
пики да крести, что твои галки, только все больше червей становится, уж по
всему столу разбежались. Тут как щелкнет дверной замок! Щелкнул-то он,
наверное, просто щелкнул, но Наташе показалось — ка-ак щелкнет! И стоит
на пороге он. Тогда вот Наташа и покрылась вся ландышами...
То есть натурально — повырастали на ней ландыши, как на поляне
какой или клумбе: прямо из тела вышли. Из пальцев, из плеч, из прочих
частей, сквозь одежду проклюнулись. Один — так со лба свесился, смотреть
мешает, застит долгожданного. Наташа от суженого глаз не отведет, ничего,
что с ней происходит, не замечает. А тот рот раскрыл, глазами хлопает, точно
филин, не поймет, что за диво перед ним дивное. Спрашивает:
— Ты что?
Наташа отвечает:
— Я — ничего.
Бросились они друг другу в объятия. Стали обниматься-целоваться.
Наташа плакать вздумала, да он ей запретил. Она его кофе напоить хотела, а
он ее раздевать стал. И как оставалась Наташа совсем нагая, увидела, что по
ее телу ландыши растут. Испугалась, смутилась:
— Что это?
А он:
— Какая, — говорит, — разница? Ты у меня и так была самая что ни на
есть раскрасавица, а теперь как богиня стала.
Зажили они вместе. Зажили счастливо. Соседки, завистницы
злоязычные, и раньше Наташу любовью своей не жаловали, потому все одна
да одна, редко с кем словом обмолвится, «здрасьте» и «до свиданья»; но
терпели: баба одинокая — значит тоже, как и они, несчастная. А теперь...
когда мужика днем с фонарем не отыщешь, тихая-тихая, а какого жеребца
