Рим, папы и призраки

книгу.

— Конечно, — проговорил фемист, пытаясь выразить благопристойное сожаление. — Мы сочли, что вы не заслужили ее.

Адмирал играл с зеленой фигой, старательно проминая ее сильными пальцами.

— Итак, это была еще одна из ваших интриг? — спросил он, разглядывая изуродованный плод.

Фемист ответил:

— Мы урезали ваше свободное предпринимательство, посчитавшись с нашими союзниками. Учтите, ваша преданность до той поры просто восхищала нас. Мы начали догадываться лишь после нападения на Пизу.

— О! — улыбнулся Солово, — так, значит, они перешли к делу? Почему же я ничего не слышал об этом?

— Потому что, — откровенно признался фемист, — тогда мы сами взялись за дело. Все заинтересованные партии — открыто или тайно — стремились набросить вуаль на события. К тому же пизанцы не любопытны, они не склонны к историям и анналам. Все, что нельзя съесть или вы…

— Безусловно, — прервал на этом слове щепетильный адмирал. — И что же случилось?

— Я же говорил, что вы спросите, — рассмеялся фемист, — но мой господин не согласился и сказал: «Этого человек в его положении знать не должен». Хорошо, что я заранее ознакомился со всей папкой…

— Я — человек военный, — промолвил Солово. — И люблю краткость.

— Конечно, адмирал, я должен порадовать вас во всем. Скажем просто: они были в общем-то и не так уж плохи, учитывая все обстоятельства. Имейте в виду, например, что это всего лишь отдельные племена и личности. К тому же они в последний раз участвовали в настоящей войне примерно… э…

— Тысячу? — подсказал Солово.

— Ага, примерно тысячу лет назад… Более того, они использовали не свое привычное оружие — арбалет с репетиром и убийственные клинки, а те самые ружья, которые вы столь любезно поставили им. Я бы сказал, что их предприятие производило вполне внушительное впечатление.

— Однако оно не принесло им успеха, я правильно понимаю?

— Вы правы. Они повели колонны копейщиков к городским воротам под прикрытием цепи пехотинцев с аркебузами. Все было достаточно внушительно, невзирая на разболтанность эльфов. Их пушки даже несколько раз попали относительно точно, хотя я не представляю, как можно промазать в городскую стену.

— Просто вы никогда не стреляли из пушки в разгар боя, — едко заметил адмирал.

— Нет, слава богам, — ответил фемист, отмахиваясь от колкости. Конечно же, пизанцы были захвачены врасплох, но они отстреливались, и как только несколько эльфов упали, весь их порядок — увы! — рассыпался. Словом, эльфы, забыв обо всем, повалили к воротам, вытащив ножи и пылая расовой ненавистью.

Адмирал скорбно покачал головой. Все это уже ничего не значило, однако даже спустя десятилетия подобная распущенность все еще расстраивала его.

— Итак, к городской стене они подступили уже обезумевшей толпой, продолжал фемист, мужественно стараясь скрыть весьма умеренное удивление. — Тем временем пизанская милиция, если можно так выразиться, проснулась, подкатила к месту действия пушку-другую… ну а после этого орде эльфов было просто нечего делать…

— То есть, — вмешался адмирал, завершив повествование фемиста, — они были рассеяны картечью и в панике бежали, пав жертвой собственного солипсистического индивидуализма.[25]

— К тому же бросив своих раненых, — с укоризной добавил фемист.

— Естественно, — отозвался Солово. — Это ведь эльфы.

— Что их нисколько не извиняет, — настаивал на своем фемист. Брошенные эльфы — живые и мертвые — ничуть нас не смутили. В конце концов все улеглось… официальное объяснение поминало бандитов, правда, неожиданно нахальных. Подобное определение удовлетворяло все заинтересованные стороны.

— Ну а что случилось с забытыми? — поинтересовался Солово.

— Мы устроили неподалеку от городской стены довольно странный курган… загадку для грядущих антикваров и грабителей могил… такие длинные конечности, элегантные черепа. По их просьбе мы разрешили этим господчикам самостоятельно разделаться с Верховным королем. Все было проделано с чрезвычайным коварством.

— Я так и думал, что рано или поздно это произойдет, — сказал адмирал. — Он вылез раньше времени и создал им дурную славу. Эта раса не любит излишнего внимания.

— Именно так, — согласился фемист. — Теперь им суждено населять болота, топи и горы — если только амбиции их не поумерятся или не уляжется людская нетерпимость. Конечно, если какая-нибудь подобная вам беззаветная личность своими поступками не пробудит в них память прежних обид и не направит их вновь дорогой, ведущей к погибели.

— Я потерял тогда терпение, — проговорил адмирал Солово, удивляясь себе самому… с какой это стати он чувствует потребность пояснить свои действия. — Даже если забыть ту наживку, которую приготовил для меня Верховный король, вы словно забыли про меня в этих пыльных лабиринтах ватиканской бюрократии.

— Грех, и самый прискорбный, — признался фемист. — По всей видимости, в те годы наш взор был устремлен в другие края… хотя подобную забывчивость едва ли можно извинить. Ваше небольшое предприятие заставило нас вновь обратить свое внимание на Италию и понять — там остались клинки, которые мы еще не сумели заточить. И было решено сообщить вам побольше.

— Ах да, — припомнил Солово. — На ежегодном обрядовом пиршестве вашего международного заговора…

Фемист улыбнулся и вздрогнул.

Год 1493. Я умираю в Германии. А потом меня вовлекают в заговор

— Ты уснешь здесь, брат.

Солово вступил внутрь. Первым делом он отметил отсутствие крыши, потом услышал за спиной стук запираемого замка.

— Ты уснешь здесь, — повторил снаружи голос рыцаря-фемиста, — и проснешься, чтобы начать новую жизнь.

Адмирал Солово не отвечал. Он находился здесь по желанию Священного Феме, и тщетные протесты ничего не дали бы.

Путешествие по морю — он уже успел отвыкнуть от них — пробудило в нем прежние воспоминания и забытые вкусы. Весь путь от Рима к… месту, за обладание которым Германия спорила с турками, он размышлял над своей неестественной жизнью, орудуя гусиным пером, а не стилетом. Тонкий и ученый посланник Феме (монах в повседневной жизни), назначенный в сопровождающие адмиралу и еще для того, чтобы опровергать все сложившиеся у него мнения, находил для себя весьма немного работы.

Все дела адмирала были устроены быстро и точно — словно ударом молнии. Уведомление об отпуске, подписанное самим епископом, оказалось у него на столе среди прочей корреспонденции. В тот же вечер один из его чиновников, доселе абсолютно ни в чем не подозревавшийся, поведал Солово, что с утренним отливом отплывает некий корабль и он, адмирал, обязан быть на его борту. Солово охотно отдался напору событий и позволил себе плыть по течению.

Путь привел его в конце концов в каменный ящик без крыши, откуда было удобно видеть звезды, освещавшие и его, и весь уединенный пейзаж. Стены были чересчур высоки и не позволяли думать о бегстве. Одна-единственная дверь при своей простоте и явной прочности не позволяла мечтать об удачном штурме. Солово придется пробыть здесь столько, сколько требуют нужды Феме.

Ощущение того, что в техническом смысле он не одинок, приносила весьма небольшое утешение. Быстрое — в темноте — знакомство с лагерем показало, что подобных келий по крайней мере сорок. Выходило, что из соображений экономии времени — или каких-то еще — Феме посвящали своих новобранцев целыми партиями.

В помещении находилась довольно скромная мебель, однако Солово подозревал, что получит достаточно времени на исследования. И заставив себя обратиться памятью к творениям Евклида, он отошел ко сну.

Утром окошко в двери отворилось, и Солово обменял ночной горшок на хлеб и вино. Ночью шел дождь, но адмирал не стал жаловаться или вступать в разговоры с невидимым владельцем руки подающей.

Сидя на раскисшей земле, он старательно жевал половину буханки, медленно потягивая вино. Адмирал старался запомнить вкус каждого глотка, чтобы найти себе утешение в час истинной нужды и заметить, когда в его пищу подмешают ядовитый или одурманивающий состав.

Солово заучил целые главы из «Размышлений» Аврелия и «Бесед» Эпиктета, а потому имел возможность скоротать часть времени за книгой. Устав от сего утомительного занятия, как и подобает при чтении самой возвышенной литературы, он освежил свое тело и ум энергичными упражнениями. Яркий полуденный свет навел его на мысль о том, что светлее в камере не будет и что настало время полностью обозреть все особенности своего крохотного мирка.

На стороне, противоположной избранному адмиралом месту пребывания, размещался прелюбопытный столик, — скорее даже подобие алтаря, — сделанный из снопа свежескошенной пшеницы; срезанные поверху и выровненные стебли позволяли разместить на них вазу, так же являвшуюся произведением природы. Она была изготовлена из хитроумно переплетенной травы. В ней топорщился остью единственный колос на длинном стебле.

Над столиком на стене располагалась пара изображений — выписанные на дереве, они напоминали Солово иконы, покупавшиеся или похищавшиеся у греческих и восточно-славянских схизматиков.[26] Одна явно изображала Зевса в облике Непобедимого Солнца… другую же адмирал не узнал.

Кроме сих предметов он ничем более не располагал, и Солово пришлось напомнить себе сексуальный репертуар жены, чтобы угомонить свой ум.

Через двадцать три дня перестала поступать пища. К этому времени сноп-алтарь высох и склонился к земле, в которой и место соломе. Адмирал Солово имел более чем достаточную возможность проследить за его медленным увяданием; невзирая на скуку и докучливые знаки внимания дождя и солнца, сам Солово настойчиво противился унынию. Прочие собратья его, проходившие испытание, подобной стойкостью не обладали: несколько раз он слышал раздраженные протесты, доносившиеся из некоторых соседних келий. У Феме, должно быть, имелись эффективные способы скорого подавления какого бы то ни было негодования, поскольку всякий раз недовольство слабых братии смирялось буквально в течение секунд. Солово легко подметил намек, а потому следовал