определенным выводам. В каком-то смысле судьба Гевары оказалась еще хуже, чем Боливара. Падение Гевары было полным и окончательным, двигавшие им принципы полностью забыты, зато его физиономия превратилась в модную торговую марку дорогих бутиков (один из самых шикарных бутиков в Лондоне так и называется «Че Гевара»). Нет более надежного способа уничтожить человека или извратить его идеалы, нежели сделать его модным. И успех Гевары в качестве атрибута модной одежды стал одной из ступеней его падения.
За Росарио начались поля: тяжело груженые фуры, сухая стерня, огромные рулоны сена. Дальше от города обрабатываемых полей стало меньше, им на смену пришли пастбища со стадами скота, разделенные рощами эвкалиптов. Чрезвычайно мирный и упорядоченный пейзаж.
За окнами мелькала то военная база, то поселок, то фабрика. В любой другой стране в Южной Америке военная база выглядела бы мрачной и устрашающей, но эта оказалась какой-то беззащитной, а солдаты на учениях — они как раз пытались атаковать танк неподалеку от железной дороги — выглядели не грознее отряда скаутов. Поселок был вполне чистым и привлекательным, а фабрика не портила собой пейзаж. Такой миролюбивый вид легко мог ввести в заблуждение, но после всего, что мне довелось повстречать, я нуждался в более веских доказательствах порядка и чистоты, подчеркнутых лениво парившим в небе ястребом.
По пути мы миновали множество безымянных полустанков, но «Северная звезда» не задержалась ни на одном из них. Почва стала болотистой: множество ручьев, впадавших в Парану, размывали низкие берега и заливали дорогу. Основное течение можно было проследить по росшим на берегах ручьев деревьям: голубым эвкалиптам и ивам. Попадавшиеся по пути ранчо были элегантными и просторными, но встречались довольно часто и простые квадратные бунгало, каждое со своим забором, отгораживавшим маленький домик, маленький дворик и маленький плавательный бассейн.
Но вскоре дома стали делаться все выше: это были уже не домики на краю болота, а многоэтажные здания, между которыми торчали водонапорные башни и колокольни храмов. По мостовым чинно шагали девочки в белоснежных школьных фартучках, и на вокзале X. Л. Суареша наш экспресс дожидался местный поезд. А за всем этим, за граффити на ограде («Вся власть — Перону!») тянулись прямые улицы с аккуратными маленькими домиками за аккуратной оградой под аккуратной сенью высоких бананов. Повара и официанты из вагона-ресторана сошли еще раньше, в Сан-Мартине, где почти все дома были не выше одного этажа. Еще больше народу сошло в Мигулете, чтобы попасть в местный гольф-клуб. Игроки нарочно дожидались прибытия поезда, чтобы начать свои партии.
Я чувствовал, что скоро мы окажемся в самом городе, по тому, как становились все роскошнее дома. Странно, но этот роскошный вид придавал им какое-то затравленное выражение, как у особняков с привидениями из рассказов Борхеса. Они были выстроены во французском стиле и украшены чугунными решетками, балкончиками и ставнями. От старости они посерели, как паутина, и казались особенно хрупкими в просветах укрывавших их деревьев. Следующим обширным открытым пространством оказался залитый ярким солнцем парк, а следом — бульвар, напомнивший мне Европу толпой хорошо одетых спешащих прохожих. У меня возникло такое чувство, будто все эти месяцы я двигался по какому-то туннелю, и вот теперь меня выкинуло наружу у дальнего его конца, на самом краю земли, в месте, знакомом до боли: не менее респектабельном, чем Бостон, только много больше.
Вокзал «Ретиро» строил англичанин в английском стиле, со сводчатым куполом, опиравшимся на балки, закрепленные ливерпульским чугунным литьем, с мраморными колоннами и полом. Лепнина и столбы света, лившиеся из-под необозримо высокого купола, создавали ощущение храма, только здесь не было иконостаса и алтаря. Столь британский облик большинства вокзалов в Аргентине имеет вполне простую причину: почти все они были построены и содержались Англией, пока в 1947 году их не выкупил Хуан Перон, совершив самую невыгодную сделку века. Если бы он набрался терпения, всего через пару месяцев британские железнодорожные компании, терпевшие огромные убытки, уступили бы ему все за бесценок. Зато с тех пор стали терпеть убытки аргентинские железные дороги. Однако их собственность сохранилась в относительно приличном виде, что было мне только на руку: после столь долгого пути попасть наконец на этот величественный вокзал в самом центре большого красивого города. Это напомнило мне о том, какой большой путь я успел проделать, и столь торжественное прибытие стоило гораздо больше неземных пейзажей Анд и горных долин. Я давно нуждался в подтверждении того, что не напрасно перенес все тяготы пути и добрался все-таки в гостеприимное и культурное место.
В эту минуту — и на протяжении следующих четырех дней — Буэнос-Айрес укреплял мое впечатление о нем как о грандиозном цивилизованном муравейнике. В его зданиях и на его улицах чувствовалась элегантность Старого Света, а развязность и невежество его граждан выдавали здоровую энергию нового мира. Все книжные магазины выглядели на удивление богато. Женщины в Буэнос-Айресе были хорошо одеты, с тем неповторимым элегантным шиком, что давно позабыт в Европе. Я ожидал попасть в процветающую страну коров и гаучо под безжалостной пятой диктатора. Я никак не рассчитывал столкнуться с такой очаровательной, попросту соблазняющей вас архитектурой и скрытой энергией. Это был превосходный город для прогулок, и во время прогулки я решил, что здесь должно быть очень приятно жить. Я был вполне подготовлен к встрече с Панамой и Куско, но Буэнос-Айрес застал меня врасплох. У Джеймса Джойса в сборнике «Дублинцы», в рассказе «Эвелин», героиня рассуждает о своей ужасной прошлой жизни и возможности покинуть Дублин с Фрэнком: «Теперь, по его словам, он обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск»[49]. Фрэнк был моряком и мог часами описывать свои путешествия («он… рассказывал ей о страшных патагонцах»). Вскоре он предложил ей выйти за него замуж и уговаривал бежать с ним из Дублина. Она уже совсем решилась уехать, но в последнюю минуту не выдержала: «Волны всех морей бушевали вокруг ее сердца». Фрэнк поднялся на пароход, а она осталась на причале в Дублине, «как беспомощное животное».
Все рассказы в «Дублинцах» мрачные — я редко встречал столь мрачные произведения, — однако «Эвелин» вовсе не казалась мне документальной хроникой утраченных возможностей, пока я не увидел своими глазами тот город, который она потеряла. До сих пор я не считал такой уж трагедией крушение ее мечты попасть в Буэнос-Айрес. Я полагал, что Джойс просто выбрал название города за его романтическое звучание, чтобы подчеркнуть контраст между загнивающей атмосферой Дублина и «вольным воздухом» Южной Америки. Однако первой девушкой, с которой я познакомился в Буэнос-Айресе, оказалась ирландка, дочка хозяина ранчо, говорившая по-испански с сильным акцентом. Она приехала сюда из Мендосы, чтобы участвовать в Кубке мира по хоккею на траве, и вежливо спросила (хотя, по ее мнению, ответ и так был очевиден), не играю ли я тоже в хоккей. В Штатах ирландцы становятся священниками, политиками, полицейскими — они лезут Из кожи вон, чтобы приобрести вес в обществе и занять должности, которые придадут им как можно больше респектабельности. Зато в Аргентине ирландцы не боялись оставаться фермерами и предоставить итальянцам управлять уличным движением. Конечно, по законам жанра Эвелин никак не могла попасть на свой пароход.
В многоязычной толпе иммигрантов в Буэнос-Айресе, составляющих добрую треть от всего населения Аргентины, я безуспешно пытался рассмотреть те черты, которые уже успел определить как основные особенности жителей Южной Америки. Я насмотрелся на мертвящие пейзажи с древними руинами, на нищету и невежество, на убогую экономику, на самодовольство хозяев, наживающихся на труде индейцев, на недееспособные правительства, на поросят, роющихся в отбросах у платформы. Эти жестокие первобытные тона ожесточили мой взгляд и сделали меня более равнодушным к дискриминации. После памятной беседы с бездомными мальчишками на крыльце дома в Колумбии и откровенной разрухи в Перу трудно было с первого взгляда вернуть былую остроту восприятия. После ряда простых и грубых в своей откровенности картин я успел составить определенное мнение и разработать некую теорию, но то, что я видел сейчас, сильно поколебало мою уверенность в своей правоте. И все же, постепенно вникая в облик этого города во время долгих прогулок, предпринятых с целью восстановления физической формы (я ведь почти не гулял с того дня, как уехал из Куско), я все больше понимал, как в Буэнос-Айресе могли одновременно чувствовать себя как дома и с десяток самых известных в мире виолончелистов, и стриптизерша Фанни Фокс, и Че Гевара, и Хорхе Луис Борхес, и Адольф Эйхманн…
Само устройство этого города несло некую культурную нагрузку. Хотя в парках буйно розовели цветы на диких деревьях из пампы, сама планировка парков оставалась английской и итальянской, о чем говорили их названия: Британский парк, парк Палермо. Архитектура деловой части города была
