Старый патагонский экспресс

Так он и поступил. От комнаты был только один ключ. Мы молча стали готовиться ко сну, зевая и надевая пижамы, — ни дать ни взять пожилая супружеская чета. Мистер Торнберри растянулся на кровати и блаженно вздохнул. Я немного почитал, потом выключил свет. Было все еще очень рано, и с улицы доносился громкий шум. Мистер Торнберри забормотал:

— Мотоцикл. Музыка. Опять они визжат. Машина. Поезд свистит. Это, должно быть, прибой… — Наконец он заснул.

Несмотря на все раздражение, которое вызывал у меня мистер Торнберри в поезде, я искренне считал его своим спасителем. В благодарность я договорился об экскурсиях для него: на лодке на север по прибрежному каналу до лагуны Матина и дневную поездку к лавовым полям в устье Рио-Матины. Мистер Торнберри настоял, чтобы я сопровождал его, и сам («Деньги — мусор») купил мне билет. Лодка была маленькой, а канал сплошь зарос водными гиацинтами, из-за которых мы двигались еле-еле. Но на тропических деревьях гроздьями цвели орхидеи, и журавли и цапли бродили совсем близко, а подальше пеликаны с шумом взлетали с воды, как тяжелые гуси.

— Я так и не вижу попугаев, — жаловался мистер Торнберри. — Я так и не вижу обезьян.

Я перешел на нос лодки и всматривался в лучи солнца, пронизывающие зелень джунглей.

— Бабочки, — сообщил мистер Торнберри, предпочитавший сидеть в тени под навесом.

Они сверкали невероятными оттенками синего цвета и были почти квадратными размером с чайное блюдце, и соперничали в красоте с цветущими орхидеями.

— Опять журавли, — сказал мистер Торнберри. — Ну где же попугаи?

Я ничего не мог с собой поделать: у меня снова чесались руки столкнуть его в воду. Однако я тут же пристыдил себя за этот порыв: он же мой спаситель!

— Смотрите, какое здесь все зеленое, — заметил тем временем мистер Торнберри.

В половине второго мы добрались до лагуны и были вынуждены пристать к берегу, потому что наш черный лоцман опасался быть унесенным в море приливным течением. Мы прогулялись по берегу, образованному серой застывшей лавой. Я залез в воду и поплыл. Черный лоцман закричал по-испански, чтобы я немедленно вылез из воды. Сюда заплывают акулы, сказал он, самые голодные и кровожадные акулы, утверждал он. Я спросил его, видит ли он хотя бы одну акулу. Он сказал, что не видит, но знает, что они здесь. Я снова нырнул в воду.

— Акулы! — заорал черный лоцман.

— Где? — спросил я. Я стоял у берега по пояс в воде.

— Вон там! Вылезайте! Вылезайте!

Поднимаясь из воды, я увидел черный спинной плавник акулы, рассекавший поверхность воды. Однако эта тварь была чуть больше полуметра в длину. На Сэндвичевых островах и мысе Код мне приходилось видеть куда более крупных тварей, о чем я и сообщил черному лоцману. Однако он все равно считал, что я рехнулся. Я решил, что не буду больше его нервировать, и отправился на прогулку.

Вскоре я встретился с мистером Торнберри. Мы вместе побрели вдоль берега.

— Плавник, — сказал он. — Представляете, все это сплошная лава. Вот почему тут такой черный песок.

На обратном пути у мотора нашей лодки поломалась муфта. Лоцман окликнул проходившее нам навстречу каноэ и пропал на час с лишним, чтобы найти новую муфту у кого-нибудь из местных жителей.

— На нормальных прогулочных катерах кормят обедом, — сетовал мистер Торнберри. — А на этом даже нет нормального мотора.

— Как бы нам вообще не застрять здесь на неделю, — заметил я, но, как оказалось, напрасно. Потому что наш лоцман уже возвращался к нам на очередном каноэ.

Оказавшись в Лимоне, я наконец нашел свой отель. Толчея, царившая здесь в выходные, закончилась, и я мог выбрать место себе по вкусу. Это был неплохой отель, хотя кровать отсырела из-за вечно влажного морского воздуха, а еще меня донимали тучи москитов, да грохот прибоя будил иногда по ночам. И тем не менее в одиночестве мне удалось наконец привести в порядок свои мысли, так что я даже попытался разобраться в парадоксе мистера Торнберри.

Следующий день я посвятил исследованию Лимона, но и при ближайшем рассмотрении Лимон оказался не лучше, чем в первый вечер моего знакомства с ним: сырой вонючий городок, чьи улицы заливают грязные лужи, а здания выцвели от влаги. Штукатурка на фасадах приобрела цвет и рыхлость заплесневелого пирога, и куски бетона сыпались на мостовую. В парке на ветвях болтались трехпалые ленивцы, а на рынке и на крышах разрушающихся зданий обитали стаи облезлых грифов. Такие же грифы кружили возле площади. Интересно, где-нибудь еще в мире есть столько тухлой воды? Колумб явился сюда со своим сыном Фердинандом. Фердинанду тогда исполнилось четырнадцать лет, и он описывал Лимон как «великолепное, заросшее лесом место со множеством чистых рек и очень высоких деревьев. На островке (имеется в виду остров Ува, который индейцы зовут Куириви) растут особенно большие деревья в несколько обхватов — их здесь целые рощи…» Именно поэтому адмирал (Колумб) назвал его La Huerta (Сад). Скорее всего, в те времена все так и было, но сейчас это место сильно изменилось. Впрочем, Фердинанд не всегда видел вещи в том же свете, что и его отец. Дальше он писал о Лимоне, что индейцы, чтобы успокоить страхи моряков, выслали к кораблям старика с «двумя маленькими девочками, одну восьми, а вторую примерно четырнадцати лет… девочки проявили поразительную стойкость духа, ибо, несмотря на то что христиане были абсолютно чужды им по виду, манерам и привычкам, девочки не выказали ни малейшего страха или сожаления, но всегда казались приветливыми и скромными. Так что адмирал нашел им отличное применение…» Сам Колумб в своем отчете государю описал этот эпизод несколько иначе. «В Кариаи (Лимоне) и окрестностях, — писал он, — правили колдуны. Они готовы были на что угодно, лишь бы избавиться от меня. И как только я причалил, к нам прислали двух разряженных в пух и прах девиц: одной едва минуло одиннадцать, а другой семь лет, однако обе вели себя настолько бесстыдно, что больше походили на шлюх. Они были сплошь обсыпаны какой-то волшебной пудрой. Едва они поднялись на борт, их одарили теми вещами, которые были приготовлены для торговли, и отослали обратно…»

Мое желание покинуть Лимон обострилось однажды утром, когда я, не зная, чем еще заняться, торчал на площади, смотрел на грифов и гадал, грифы ли это, или сарычи, или еще какие-то стервятники? Я услышал громкий окрик и увидел, что ко мне спешит черный мужчина. Он нес что-то серебристое, он был в шерстяной вязаной шапочке и босиком. Его глаза блестели, как у сумасшедшего, а походка была дерганой и рваной.

— Я — сын Господа, — сообщил он.

Он потрясал серебристым предметом, как кадильницей. Это оказалась шариковая ручка.

— Я — сын Господа.

Я отошел в сторону.

Мистер Торнберри сидел у себя в отеле в тесном вестибюле. Он выглядел очень встревоженным. Он изучал путеводитель. Он вскочил на ноги, едва увидел меня.

— Давайте убираться отсюда, — сказал он.

— Я пытался, — сказал я. — На самолет мест нет. А автобус уходит только вечером.

И поезд тоже уже ушел в пять часов утра. Я сказал:

— Мы можем нанять такси.

— Такси?! До Сан-Хосе?

Мы отправились на стоянку такси на площади. Я выбрал водителя, чья машина казалась наиболее заслуживающей доверия, и поинтересовался, за сколько он довезет нас до Сан-Хосе. Он на миг задумался и назвал откровенно завышенную цену. Я перевел это мистеру Торнберри, и он ответил:

— Скажите, что мы согласны.

Я из принципа сбил цену на десять долларов и заставил водителя пообещать, что мы попадем в Сан- Хосе до ланча. Он кивнул и улыбнулся.

— Я еще ни разу туда не ездил, — сказал он.

— Это была превосходная мысль, — восторгался мистер Торнберри. — Я уж думал, мы тут застрянем навеки, — он посмотрел в окно и скривился. — Дом, — сказал он. — Свинья. Корова. Бананы.