— Молодец! — воскликнула дама и обернулась ко мне. — Мы собираемся отдать канал точно так же, как отдали Вьетнам. Это ужасно. Мы должны остаться. Мы должны были удержать Тайвань…
—
— Мы же отдали Тайвань Китаю. И тем более теперь должны удержать этот канал. Это же наш последний шанс! Вы только взгляните, что случилось с Вьетнамом, стоило нам оттуда уйти!
— Но мы никому не отдавали Вьетнам, — сказал я.
— Нет, отдали!
— Мадам, — не сдавался я, — мы проиграли войну.
— Значит, мы должны были ее выиграть, — сказала она. — А вы теперь повторяете за этими гнусными репортерами. Это они все вынюхивали тут, а потом стали рассказывать, будто в Зоне люди живут, как южане, в роскошных домах, и все такое. Господь свидетель: мы самые обычные люди!
— Этого я не могу отрицать, — сказал я.
Но тем не менее, когда кто-то в Панаме говорил «мы», мне приходилось отдельно думать над тем, что подразумевает это местоимение. Дама из Зоны называла «мы» всех ее жителей, посол Джорден говорил «мы», имея в виду Соединенные Штаты Америки, «мы» ратификаторов исключало зонцев: каждый раз «мы» кого-то исключало. Американские солдаты в Зоне официально придерживались нейтралитета, но, когда военный говорил «мы», он подразумевал тех, кто отрицательно относится к ратификации. Третье или четвертое поколение переселившихся сюда жителей Карибских островов (в основном с Барбадоса) говорило «мы» по-английски и боялось потерять работу. Остальные панамцы говорили «мы» по-испански и подразумевали свои местные традиции и культуру. Из представителей трех индейских племен, населявших Панаму, только три процента знали испанский язык, их «мы» звучало по-другому и охватывало противников передачи. Когда речь заходила о канале (а в Панаме люди больше ни о чем и не говорили), ни один человек не сказал мне «я». Все искали опору в той группе населения, к которой принадлежали, старались хранить верность интересам своего племени. Я был проездом в этих местах и, подобно Гулливеру, мог переходить от одной группы к другой, выслушивая их жалобы и доводы, все более бессвязные и растерянные с каждым разом.
Правда, жаловались не все. В городе Панама я познакомился с девушкой, которая сказала:
— Почти повсюду люди твердят: «Как жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году!» Одно и то же мне приходилось слышать и в Бразилии, и в Перу, и в Колумбии. Но никто не сказал мне этого в Панаме. Мы попали сюда в самое подходящее время.
Канал, а также шлюз Мирафлорес были моей первой остановкой. Но мне хотелось узнать об этом месте как можно больше. Я провел вечер в казино в «Холидей Инн», наблюдая затем, как люди горстями расшвыривают деньги. Выигрыш делал их мрачными, ведь подспудное желание каждого игрока — проиграться. Они бледнели на глазах, переставали улыбаться и сорили деньгами в буквальном смысле этого выражения — взять хотя бы вон тех мужчин у стола для блэкджека, сгорбившихся над убывающими стопками фишек и перебирающих в руках сданные карты: конгрессмены! Были здесь и мужчины в ковбойских сапогах, и леди, прятавшие за корсетом стодолларовые купюры, и простые американцы, на которых то и дело покрикивали крупье в изысканных костюмах за то, что они плюют на кости («Да пошел ты!» — выкрикнул один из таких лихих парней и швырнул костями в крупье). Игра по-крупному выглядела настолько мрачным занятием, что я поспешил покинуть казино, пока не превратился в убежденного марксиста. Следующий день я посвятил знакомству с черными кварталами Панамы. Хотя выглядели они весьма запущенно: разбитые окна, обрушившиеся балконы, облупившаяся краска на дощатых стенах, — они еще помнили время французской оккупации Панамы и сохраняли остатки былой элегантности. Однако это не вызвало во мне особенного интереса, а разговоры с обитателями этих мест подтвердили, что я попал в зону влияния еще одного племени, находившегося в напряженных отношениях со своими соседями.
Однажды утром я читал лекцию в средней школе Зоны канала. Темой лекции были путешествия, и я чувствовал себя весьма неловко, рассказывая о необъятном мире и о романтике дальних дорог людям, для которых самым дальним путешествием могла быть поездка до Панамы, а поселок Колон немного дальше по скоростному шоссе представлялся гораздо более диким и опасным, чем все джунгли Амазонки с охотниками за головами.
После окончания лекции я разговорился с леди из Зоны.
— Ума не приложу, что вы надеетесь найти у нас в Зоне: уверяю вас, мы живем очень тихо.
Вот, снова это «мы», и уже не то вызывающее слово, которое приходилось слышать до сих пор, но более интимное, с гораздо большей степенью нежности и гордости. Она имела в виду свою семью. Они приехали сюда из Пенсильвании: сперва на два года, но потом им так понравилась Зона, что они решили остаться. И через одиннадцать лет это место не утратило для них своей привлекательности, хотя компания слишком часто и слишком грубо вмешивается в их жизнь.
— И чем вы здесь занимаетесь? — поинтересовался я.
— Это не я, это мой муж. Он руководит похоронным бюро Джоргаса. Только не смейтесь.
— Я и не думал смеяться, — сказал я. — Напротив, мне интересно.
— По-вашему, это интересно? — она расхохоталась.
Я ничего не мог поделать: мне было любопытно и ужасно хотелось посмотреть на их колумбарий. И когда я уже думал, что сумел наконец убедить даму в искренности своего желания, и мы подъехали к старому серому зданию, она внезапно снова расхохоталась:
— Вы все еще уверены, что вам этого хочется?
Джон Рейсс был высоким статным гробовщиком с румяным лицом и располагающими манерами. Его жена сказала:
— Он прекрасно умеет утешать безутешных родных — они моментально успокаиваются, даже непонятно отчего.
У Джона была мягкая правильная речь, и он по-настоящему любил свое дело, особенно он увлекался бальзамированием, и гордился тем, что ему присылают покойников со всей Центральной и Южной Америки. Как и большинство зонцев, он был членом клуба Лосей и также еще двух или трех сообществ. Но, скорее всего, это объяснялось профессиональными интересами: в Америке, как правило, управляющий похоронным бюро становится фигурой публичной, подобно мэру или командиру пожарной бригады, а ведь Зона была миниатюрной версией Америки. Однако мистер Рейсс также выступал в местном любительском вокальном квартете, и хорошо поставленный голос с мягкими обертонами как нельзя лучше подходил для его занятий.
— Для начала, — повествовал мистер Рейсс в помещении, где хранились гробы, своим доверительным полушепотом, — вам нужен приличный гроб. Если вы из наших сотрудников, вам положен вот такой гроб.
Это был гладкий стальной гроб с серебристым отливом и простыми ручками. Иными словами, металлическая упаковка длиной примерно с человека и с соответствующей высотой. Она была закрыта, и крышка заперта на защелки. Для меня было не очень приятно смотреть на эту штуку — невольно возникали мысли о том, что там могло находиться.
— А если вы американец, то вам полагается вот такой гроб.
Это гроб был побольше, со скромными украшениями. По бокам шли выпуклые орнаменты, углы покрывала простая резьба в виде растительного узора, а фигурные ручки напоминали ручки дверей в особняках на площади Луисбург в Бостоне. Если не считать растительного узора и размеров, я не заметил, чтобы этот гроб сильно отличался от серебристо-стального образца.
— Этот гроб гораздо дороже, — сообщил мне мистер Рейсс. — Он закрывается абсолютно герметично и отличается цветом.
Ну да, последнее было очевидно: этот — бронзовый, а тот — серебристый. Оба соответствовали статусу усопшего. Это был настоящий неприкрытый расизм. С самого начала этого столетия и до последних дней расизм компании Панамского канала выражался не в словах «черный» и «белый», а в золоте и серебре. Очень простое иносказание, основанное на способе оплаты труда: неквалифицированные рабочие, а большинство из них были черными, получали зарплату в серебре. Квалифицированные рабочие — почти все белые американцы — получали в золоте. Это деление пролегло практически во всех сферах существования Зоны. Здесь были серебряные школы и золотые школы, серебряные гробы и золотые гробы:
