— Ох, ох, Боже!..
— Ревела ты…
— Ох, ох…
— Родные тебя чуть не били!
— Ох, ох…
— Одна ты в семье была и не бедная — так на ум тебе не весть, что взбредало.
— Боже… так, так…
— А я сказал: если дадите мне Касю, так я весь долг заплачу за вас Янику, а если нет, так я подожгу вас. Деньги у меня были.
— Ох, ох…
— Деньги у меня были еще от деда, Шимона: он украл их где-то в Венгрии из костела; и свои у меня были, тоже из Венгрии я принес.
— Ох, ох…
— С норовом я был и смельчак. Поджег бы, вот-те крест!
— Ох, ох…
— Ну и отдали мне тебя, хотя я был уж не так-то молод и тебе не пара…
— Ох, не пара, не пара…
— А тебе Юзек Хуцянский полюбился; он потом от горя под валившуюся сосну лег.
— Ох, ох… Боже…
— Молод он был, и двадцати годов не было. И красив был!..
— Ох, ох…
— Знаешь, сколько лет прошло?
— Ну?
— Шестьдесят и три… а может, и пять…
— Ох, ох, Боже…
В полдень Якуб Зых только молока немного выпил, лег на постель и больше не вставал. Пришел к нему кум его, Францишек Гомбос, — он на много был моложе Якуба.
— Да славится имя Господне. Что слышно? — сказал он, входя. — Люди говорят, кум, что ты умирать собираешься?
— Во веки веков. Здравствуй, кум, — ответил Зых с постели. — Люди говорят правду.
— Открылось тебе это как-нибудь?
— С утра чувствую. Сразу почуял, как проснулся. Садись же!..
— Так уж надо… Сегодня ты, завтра я…
— Верно… надо, надо…
— Вчера ты чуял?
— Вчера? Нет. Только сегодня утром. Проснулся, еще не светало, а я уж знал, что она недалеко — смерть…
— Недалеко?..
— Что делать!.. Долго жил.
— Долго… Мало кто теперь столько живет.
— Теперь мало, а раньше и таких, что по сто годов живали, довольно было.
— Что и говорить… в старые времена не то бывало…
— Еще бы… Работали не в тягость и умирали не скоро. Кому двадцать лет было, тот еще коров пас, в длинной рубахе, — мальчишкой почитался! Ну, как же такому не прожить долго? А?
— Да! да! — поддакивал Гомбос.
— Штанов ему не шили до самой свадьбы. Никаких докторов никто тут не знал. Зато и умирали только те, кому суждено было. Не так, как теперь…
— Да…
— Все другим было… Воз… Купишь воз в прежнее время — он тебя переживет. Правда, железных ободьев ты бы на нем не увидал — на деревянных ездили. Да ведь далеко не ездили, ну и держалось.
— Держалось, держалось…
— Никто не покупал тогда ни подмазки для колес, ни мази какой… Едешь, а начнет скрипеть — вобьешь гриб во втулку, ну и оботрется…
— Как же… Еще бы не обтереться…
— Раньше не так бывало… Крестить… Коль уж очень плох был младенец, так бабы и сами крестили водой — и баста! Ведь в костел идти — мало толку выйдет, хоть и пойдешь. Зимой, в мороз лютый, с некрещеным ребенком под крышу не влезешь — богинки[5] сразу на шею сядут… под колокольней тоже не оставишь — и там найдут! Кум воткнет чупагу в стену, повесит на ней ребенка в мешке. Пока там его запишут, пока сторож сапоги наденет, пока поп облачится, а он уже спит каменным сном, как сосна. Замерз.
— Да, да, бывало…
— И никто не горевал по нем. Иной раз еще жалели, если мальчишка был, да с длинными пальцами: хозяином бы ему быть, овец доить, да на свирели играть!
— Да, да!..
— Дадут попу полтину — он и попоет и помолится… похоронят и пойдут домой!
— Гм… гм…
— Совсем иначе прежде бывало. На Сухой Горе дашь полтину за фунт соли, да уж что это за фунт был! Не вешал никто, гирями не мерил — весы деревянные были. На одном конце камень, эх — с твою голову! Это был фунт…
— Да, да! Так оно и было… давненько… да…
— Да… было и прошло…
Пополудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Села она у печки, стала бросать угли крестом в миску с водой из девяти источников. Зых спокойно смотрел на нее с постели.
— Полегчало тебе маленько? — спрашивает его жена.
— От чего же мне легчать то будет? Не продлит она мне жизнь ведь ни на пять лет, ни на пятнадцать. Я никогда не болел, значит и умру не от хворости, а от старости. Дай-ка бабке полотна и сала за то, что наплясалась с углями у печки попусту…
— А что, не послать ли за ксендзом в Хохолов?
— Мне его не надо. Чего я буду с батраком болтать, когда я с самим Хозяином скоро говорить буду.
— Да только Хозяин не такой, каким он Юзьку Смасю казался, с которым мы друзья были: что Смась в Ольке, то де и Бог в небе. Когда он сходился иногда с Самком Зрячим из Закопаного толковать, каково царство Божие, так солнце у них из золота, месяц из серебра, звезды — деньги рассыпанные. Хорошо их было слушать, мужики они были умные, приятные, — да только такие краснобаи! Говорили, что, когда месяц убывает, а звезд прибывает, так это, значит, Гослодь Бог из него звезды делает, «деньги чеканит». А когда месяц прибывает, ангелы, мол, раздобыли где-то руды и принесли… Такие блажные!.. Я не раз смеялся над ними!.. Если б у кота свой бог был, он бы его котом рисовал и служил бы ему по-кошачьи, как мы по-человечьи служим. Так и конь, так и вол, всякая тварь!.. И словно как человек, что считает себя господином над всякой скотиной и зверьем всяким, и приказывать им любит, — так и Господь Бог надо всем хозяин, не делает ничего, а только володает.
— А ведь правда, кум! — откликнулся кум Гомбос убежденно. — Володает он, володает…
— Вот и володает, говорю… — сказал Якуб Зых, — да только не так, как люди думают. Подерется ли Бартек какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськом — так уж Господь Бог судить должен! Рассказывай!
— А разве это не грех? — сказал кум недоверчиво.
— Грех! — ответил Зых.
