КАК ПЛЯСАЛИ СМЕРТИ В КУЛЕВОЙ ДОЛИНЕ
Было это осенью, в самое Успение. Тепло, погода прямо — чудо! Рано утром, только первые петухи пропели, Мартин Пудрас из Полян собрался к обедне в Людимир. Идет, пришел в Кулевую долину и думает.
— Рано еще! Тут, по этим скалам, жутко идти одному ночью, тут, в этой долине, людей стращает, дорогу путает; я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду где-нибудь на минутку, отдохну, дождусь рассвета. Отсюда ведь дойти до Людимира успею!..
На земле нигде нельзя было хорошенько усесться, но неподалеку была деревянная часовня; Мартин зашел в нее, сел, закурил трубку, сидит и думает:
— Хорошо я сделал, что залез сюда: коли на меня волк нападет спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь высекать в дверях — и не войдет он сюда, а сзади и по бокам доски. Нечисть сюда тоже не пойдет, тут Господь Бог на кресте; побоится войти. Ну, а если полезет и сюда, я схвачу крест в руки и буду бить по башке во всю! Уйдет!..
Сидит, курит трубку и думает. Вдруг смотрит, от Тихого озера баба идет, в белую простыню с головы до ног завернута; идет прямо к часовне…
— Иди, иди, ладно!.. — подумал он, — вдвоем не так жутко будет… Коли ты еще не стара, так иди скорее… Правда, места нет в часовне, да уж мы кое-как потеснимся.
Смотрит: баба приближается и все растет… Чем она ближе к часовне, тем она больше и белее.
Выросла с сосну! Пудрас видит, что это не баба, а призрак какой-то… Схватил на всякий случай крест со стены и стоит с ним, готовясь драться, если баба полезет в часовню; но баба не дошла, стала среди долины и стоит.
О! глядь, а от Дяниша другая идет; за ней от Ратулова третья. И эти выросли, как та, поздоровались, поцеловались, давай плясать одна вокруг другой — разбойничий танец с косами, — покрикивать и напевать:
Пудрас даже позеленел от страха; Бог их знает, можно ли их даже крестом ударить! Только они не шли к нему, а носились вокруг часовни до самого утра.
Петухи в Кулях запели во второй раз; только тогда они нерестали плясать и заговорили:
— Мне далеко идти, на Тихое озеро, — говорит одна, — там надо с одной старой бабой управиться!.. Только жаль мне ее, трое детей у нее: плакать будут, а мужика нет.
— Та! та! та! — говорит другая. — На старости лет могла бы ты не плакаться!.. Вот тебе на!.. Мужика нет!.. Я вчера в Ратулове мать семи детей прикончила; они плачут, а мне что!.. Села на бабу и стала душить… Ничего не помогло. Свое я сделала!.. А сегодня я в Поляны иду, тоже за бабой; да только об этой никто плакать не станет, у нее только один сын, разбойник!..
— А я вечно должна возиться с этими негодяями, с мужичьем, — говорит третья. — Сегодня недалеко иду, к Слодычкам, за одним из них, но зато с этим придется повозиться, страшно крепок. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!
Поцеловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосуг было. Две ушли, а одна осталась; подошла, повесила косу на крышу часовни и говорит сама с собой:
— Ну, что им! С бабами такой возни нет… похрипит, похрипит и поминай, как звали… А мужик! Трубкой этой своей насквозь прокурен — с ним повозишься!
Села на минуту, потом взяла косу и тихонько пошла к Слодычкам, когда уж совсем рассвело. Пудрас бочком, бочком, да стрекача домой! Ему уж и обедня не мила стала, так он напугался!
На следующий день и говорят: в Полянах умерла старая Яницкуля, за Тихим озером — Марыня Будзова, та, которая давно уже вместо мужа на разбой ходила и на Милом лугу хозяйство имела. На следующий день в Буторове крик, что, мол, Ясек Слодычек на сосне повесился.
— Ишь! — подумал Пудрас, — хорошо еще, что они не видели меня, как я в часовне сидел. Эх, Боже, Боже!..
ЧТО СОБЕК С ГРАДУНОМ СДЕЛАЛ
В Закопаном в то самое время, как овес собирали, нависла туча над Гладкой горой и стала молотить градом, так что не приведи Бог. Собек молол на мельнице у Собчаков; далеко от мельницы пахло мукой на дороге. Уж и мельник был Собек! И стрелок и музыкант!
Мелет он и смотрит на Гладкую гору. Господи Боже! если так дальше будет, то перебьет все и на Валевой горе и на Гладкой; нечего и говорить. Но скоро гром перестал. К вечеру тучи рассеялись, только ветер был холодный.
Выглянул он. Откуда ни возьмись, у порога какой-то незнакомый мужик. Одет в изорванный кафтан, в портки. Без шапки, босиком. Мокрехонек, как мышь! Скользит и спотыкается по градинкам (и здесь градом захватило). Трясется и стучит зубами от холода. Дрожит, согнулся весь.
— Да или же, чучело, в избу, а то замерзнешь! Согрейся!
Вошли.
В избе было тепло, под печью в золе угли были спрятаны. Собек охватил кочергу и стал разгребать ольховые угли; посадил мужика на полу около печи и говорит:
— Ну, грейся! Откуда, миленький?.. Чей ты?.. — спрашивает его.
А тот ни слова. Все стучит зубами и смотрит на него. Дрожит, трясется от холода.
— Заговоришь, как согреешься, — думает Собек. Пошел, наложил дров в печку, зажег.
— Ну, грейся теперь, а потом говорить будем!..
Мужик греется, сует в печку и руки и ноги; но кафтан и портки вместо того, чтобы сохнуть у огня, мокнут все больше и больше: из каждой нитки вода струится… Огонь на полу залило, погас он совсем, а мужик, паскуда, все больше в печь лезет, греется будто… Потоки воды текут по полу от печки к двери… Собек смотрит:
— Что за черт?!
Хвать его за шиворот и вышвырнул за двери, а тот залез под мельничное колесо. Там холодная вода хлещет в колесо; он влез в нее, скалит зубы Собку и смеется!..
— Хе-хе!.. Тут мне хорошо! — говорит, — только бы поесть!
— Ну, так и сиди! — говорит Собек. — Только смотри, как бы тебя колесо не захватило…
Тот посмотрел на колесо, прыг на крылья, которые воду берут, проехался на нем сверху вниз. Соскочил, стряхнул с себя воду, взял и остановил мельницу.
— Э! черт тебя возьми, — подумал Собек. — Тебе, видно, и мельница нипочем!.. Ну, так сиди!..
Пошел он домой на берег, отломил пол-овсяного хлеба, взял кусок овечьего сыру, принес и дал ему:
— Ну, ешь, — говорит, — и сиди, коли тебе тут хорошо.
Тот взял, осмотрел хлеб и сыр со всех сторон, попробовал. «Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!» Взял и съел. А сыром нахвалиться не мог! Взял его, съел весь сразу и говорит:
— У тебя этого много; на трех полках лежит, я знаю… Дашь мне еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вот
