не изменился, он, как и встарь, обслуживает культурные интересы москвичей и гостей столицы. Это ведь как у Пушкина: с помощью «Чудного мгновенья» достигается чудное мгновенье, с той только разницей, что сейчас, когда мир стал демократичнее, стихи, выставленные в витрине, доступны всем. Каждый их читает, каждый их пишет. Это лишь кажется, что там лежит стопка трусов, на самом деле это амфибрахий, анапест, ямб. «Трусики-слипы Claire. Трусики-стринги Mary. Трусики-макси Nadine». Это женское снаряжение. А вот и мужское, оно, как и положено, простодушнее: «Боксеры „Самец“, Девчо-о-о-нки налетай!!!» Но при этом, заметьте: «бережная стирка не более 40 0С». Чем не метафора, почему не поэзия? Чудится мне на воздушных путях двух голосов перекличка. А вам не чудится?
Только поняв, что это культурный язык, можно понять и другое. Например, почему Родина наша стала коллективной Ахматовой и каждый год с напряжением, с надрывом ожидает августа. Анна Андреевна все же имела для этого нехилые резоны: в августе был расстрелян муж, арестован сын, в августе же нарисовалось постановление Жданова. А сейчас что? Один 1998 год. Но это дефолт, крах всего. Вместо слипов, стрингов и макси - соль, спички, крупа. Конец культурного языка, а с ним Claire, Mary и Nadine, то есть утрата всех обстоятельств, всех фигур, всех навыков брачного танца. Ужас перед августом - от страха спасовать в марте. Это трагедия почище, чем «сожгли библиотеку в Шахматове».
Не подумайте, что я смеюсь, - ничуть. И уж совсем не хочу сказать, что владею другим культурным языком, более развитым, менее подверженным дефолту. Точнее, хочу сказать, что владею им скверно, чему недавно получил печальнейшее подтверждение. Милая подруга Женя (антикварщица, помните?) притащила показать вышивку, которую я тут же и купил. Вышивка эта - картина метр на метр, а может, и боле, тридцатых, решил я, годов ХIХ века, то есть времен «нашего всего». На ней диковинно-литературный сюжет. Изображено итальянское, конечно же, палаццо с тяжелыми драпировками, скульптурой в нише и огромным полукруглым окном в сад. На мраморном полу видны следы борьбы - разломанный меч. На ступеньках картинно, лицом вниз, лежит стражник, демонстрируя все пластические изгибы, свойственные юности. Он то ли убит, то ли молит о пощаде. Настырная деталь: на ногах у него лапти. Слева, аккурат под итальянской скульптурой, и тоже в лаптях, стоит добрый молодец с саблей. У него - оперная стать, румянец во всю щеку и развесистая славянская борода, как у графа Алексея Константиновича Толстого. А справа, на верхних ступеньках, девушка в развивающихся одеждах заслоняет собой юношу в шароварах и красных сафьяновых сапожках. Над юношей, кажется, что мусульманским, икона Божьей Матери с Младенцем, рядом на аналое лежит Библия. За окном сад, за садом, на горизонте - то ли исламизированные купола, то ли минареты с оглядкой на православие: задний план стерт до полной конфессиональной неразличимости.
Ну и что я должен был решить? Что действие происходит в Константинополе и что это какой-то оригинальный сюжет романтизма. Тогда брат в лаптях (гр. А. К. Толстой) силой ворвался в турецкий дом, куда ушла его православная сестра. Лапти здесь символ истинной веры - русской, греческой - это в то время было одно и то же. Сестра успела обратить любимого в христианство, но брат этого не знает и хочет отомстить обидчику. Непонятно, почему лежащий стражник в тех же лаптях, - он что, тоже стал христианином? А может, это и не Константинополь вовсе, а освобожденный Иерусалим, - в любом случае, вышивальщица имела в виду какую-то конкретную картину, которую я не могу опознать, не выдумала же она сама столь сложную композицию. От перспективы окунуться в Тассо меня избавил Ипполитов, который, впрочем, тоже не смог сразу сказать, что это такое. Но, полазив по книжкам, нашел источник.
Выяснилось, что я угадал только время создания. Картина, с которой сделана вышивка, написана в 1827-м и была не настолько популярна, чтоб вышивальщица выбрала ее десятилетия спустя; скорее всего, она приступила к своей работе уже в конце двадцатых годов. Картина принадлежит барону Шарлю Штейбену, по-нашему Карлу Карловичу - сын вюртембергского офицера, родившийся в 1788-м, он считается французским художником и большей частью жил в Париже, но России совсем не чужд: провел здесь детство, учился в нашей Академии, был пажом при вел. кн. Марии Павловне в Веймаре, а в сороковые годы расписывал Исаакиевский собор. Самая знаменитая его картина - портрет Суворова, а та, что вдохновляла мою вышивальщицу, называется «Эпизод из юности Петра Великого. Царица Наталья Кирилловна защищает Петра от стрельцов, ворвавшихся в собор Троице-Сергиевой лавры». Вот такой там сюжет, такой там Константинополь, такой мусульманский юноша. Всю жизнь мечтал иметь дома портрет любимого царя, а получив, не опознал.
Пережив это позорище, я углубился в сюжет и понял, что, действительно, есть такая легенда, согласно которой стрельцы настигли Петра в Троице и хотели убить его прямо в алтаре, но Наталья Кирилловна, указуя перстом на икону, спасла сына от неминуемой гибели. В ней соединены два разновременных обстоятельства - бунт стрельцов в 1682 году и бегство Петра в Троицу в 1689-м.
В Троице и в самом деле была Наталья Кирилловна, но не только она, там была и Евдокия Лопухина, с которой Петр был уже обвенчан. Заслонять собой женатого сына было бы странно, да и, главное, не от кого: на Петра никто в Троице не покушался. Август 1689 года вообще очень похож на август 1991-го. Гэкачепистка Софья распространила слух о том, что Петр задумал ее извести, направила Шакловитого в Преображенское, где тот должен был расправиться со всеми супостатами правительницы, но предупрежденный царь успел бежать в Троицу, куда, как к Белому дому, стали стекаться войска. Софья изрыгала за указом указ, которые не производили впечатления, и в конце концов ей пришлось самой, как Янаеву и Ко, тащиться на поклон к врагу. На полпути ее завернули назад и потом заточили в тюрьму- монастырь, точно как гэкачепистов. К октябрю блицкриг по полновластному воцарению Петра был завершен. Совершенно как август 1991-го, август 1689 года надо было бы выдумать, даже если б его не было, - для вящей славы революции с лицом Ростроповича.
На бравурный 1689-й жуткий 1682-й не похож ничуть. Действие тогда происходило в Кремле. И Наталье Кирилловне не удалось никого защитить - оба ее брата были порублены, как капуста. Не помог ни алтарь, ни иконы: «Афанасия Кирилловича Нарышкина стрельцы вытащили на паперть из-под престола сенной церкви Воскресения Христова, изрубили и выбросили на площадь».
Как 1689 год не похож на 1682-й, так вышивка не похожа на картину, хотя и воспроизводит ее композицию. Все движения повторены, все фигуры расставлены ровно так же, но художник и вышивальщица, как лермонтовские сосна и пальма, - на разных полюсах земли. Барон Шарль Штейбен несомненно изображает 1682 год, Петру на его картине лет десять, действие происходит в церкви - кремлевской или троице-сергиевской, так ли это важно? Главное, что добрейший Карл Карлович, сидя в Париже, верит в православие, верит в чудо, верит в Россию, которая это чудо сотворит. Карл Карлович - пальма влюбленно и с надеждой смотрит на Восток. Вышивальщица делает Петра старше, он одного роста и возраста с Натальей Кирилловной, словно они не мать и сын, а брат и сестра. Церковных притворов на вышивке нет, есть пространство палаццо и какие-то райские кущи в окне.
Вышивальщица-сосна верит в пальму, в Россию, похожую на Италию, и в этой чудесной стране у Натальи Кирилловны получилось то, что не вышло на Родине, - спасти Афанасия Кирилловича от смерти.
Я не могу отойти от этой вышивки. Ее месяц за месяцем, год за годом творила какая-то вдохновенная и занудная дворянская девушка с прекрасными, как у княжны Марьи, огромными глазами. Она не бегала за чайниками, не рыскала по Тверской в поисках трусов и бриллиантов, не ужасалась при наступлении августа. Она делала свою трудоемкую и однообразную работу; брала шелковые нити - желтые, синие, красные - и узелками создавала тени, и из теней складывался пол, а по полу рассыпался бисер, и она бережно перебирала его, крупинка к крупинке. Она работала, как завещал Господь, не покладая рук, не думая о времени, - так прошли у нее двадцатые, а может, и тридцатые годы, лучшая русская эпоха, «наше все», короткий, как девичий, золотой век. Но осталась картина, вымечтанная, намоленная. Антикварщица
