огорчаться по пустякам.
Кто-то все-таки проезжал мимо, помог, но заночевать пришлось в гостинице на Верхнем озере.
Ему дали лучший номер с огромным очагом, а ей — небольшой уютный в колониальном стиле.
После ужина у очага Генрих вытащил из саквояжа свое любимое чтение — Геродота и приготовился, как всегда, читать вслух.
— Все забываю спросить у тебя, как бы ты истолковала вот такое высказывание. Речь идет о кропильницах, которые Крез отослал в Дельфы, вот это место: «На золотой кропильнице начертана надпись, гласящая: „Посвятительный дар лакедемонян“. Это, однако, неверно: ведь эти кропильницы — посвятительный дар Креза. Надпись же на ней вырезал какой-то дельфиец, желая угодить лакедемонянам. Я знаю имя этого человека, но не хочу называть». Как ты думаешь, почему он не захотел называть того человека?
— Может, это был его родственник.
— Во всяком случае, это первый урок писательской этики. Но все-таки почему? Это не дает мне покоя.
— Мы замерзнем. В твоем «Ирокезе» дикий холод, не сидеть же всю ночь у камина.
— Почему в моем? Ты здесь тоже ночевала не раз.
— Но это тебе ирокезы дали титул Великого Относительного Родича, довольно остроумно, ведь Родич и означает «относительный», получается Великий Относительно Относительный.
— Не ирокезы дали, а хопи, когда мы приезжали в тридцать первом. Мы укроемся твоим пледом. Интересно — единственная шерстяная вещь, на которую у меня нет аллергии. Мой любимый Генхеновый плед — твой подарок. Я знаю, как спастись от холода: при помощи одного человечка. Иди ко мне…
У тебя грудь, как у миссирийской женщины, есть такое арабское племя, живет в Сирии, у женщин до старости грудь — как у юных девушек.
— Спасибо.
— Нет, правда.
— Спасибо, что назвал старухой. А у тебя тоже есть грудки. Как у девушки-подростка.
— Для меня ты никогда не будешь старухой, хотя бы потому, что я не доживу до твоей старости. Никто не умеет так класть голову на грудь. Никто, нигде, никогда…
Потом он курил, она разрешила всего одну.
— Это полная ерунда. Могу выкурить сигарету за три затяжки. Показать?
— Не надо.
— Детям понравился Нью-Йорк, они были ошеломлены?
Речь шла о детях Лизаньки и Руди, которых Майеры отослали в Америку. Они жили с сестрой Руди в провинции, но недавно она с Деткой пригласили их погостить, посмотреть Нью-Йорк.
— Нет, не были. Они живут прошлым, мыслями о доме. Рассказывали о кладе, который зарыли в саду перед отъездом. Клад будет сторожить до их возвращения дядя Отто, ученик и ассистент Руди, я с ним познакомилась в тридцать девятом — такой худой, в очках.
— Отто Дукс.
— Ну да. Он живет вместе с Майерами в их коттедже. Дети сказали: «Он отдал маме свои карточки, и мы питались вместе, а для нас он делал воздушных змеев». Бедненькие, они голодали, питались по карточкам. Но они очень скучают без родителей. Руди и Лизанька тоже скучают без них. Как бы им тоже перебраться сюда?
— Если только в пустыню. Работать в проекте.
— У тебя же спрашивают, кого взять в США. Порекомендуй Руди. Он хороший ученый?
— Еще какой! Подсчитал критическую массу, и главное — принципы управления реакцией: либо графит, либо тяжелая вода… Тебе это неинтересно?
— Да. Не очень. Извини. Давай спать.
И, уже засыпая, пробормотала:
— Так ты порекомендуешь?
Он порекомендовал, и в сорок третьем Лизанька, Руди и Отто вместе с детьми оказались в пустыне. Прямиком — в таинственный город. Даже не повидались.
Если ехали с Генрихом, она усаживала его у окна и заказывала бараньи ребрышки и три больших шарика ванильного мороженого с шоколадом. Он обожал это мороженое и все же почти всегда вынимал маленький блокнот и принимался писать формулы, иногда поглядывая за окно на большой луг, огороженный жердями, где паслись лошади. Какая-то редкая порода — белые, в темных округлых пятнах. Иногда из-за стойки выходил хозяйский пес Меджик, тоже белый, в темных пятнах бульдог, подходил к Генриху и внимательно на него смотрел. Генрих говорил, что у Меджика детский взгляд. И вот будто бы ради Меджика (маленькое лукавство) и заказывалась баранина, хотя Генрих должен был соблюдать диету. Иногда у него сильно болела печень, она сразу догадывалась, хотя он не жаловался. Просто резче проступали морщины, обвисали щеки, и тогда он сильно походил на Меджика. С таким же детским взглядом.
Вот то место, где он пишет о болезни. Только один раз за все годы.
«Ты спрашиваешь, все ли в порядке. Все в порядке, но я — нет. Лежу с анемией и жду смерти как облегчения. Я жду своего конца как неизбежного естественного явления. Пора покидать сей странный мир. Тебя огорчат эти слова, но для тех из нас, кто верит в науку, линия раздела между прошлым, настоящим и будущим — это только иллюзия, какой бы стойкой она ни была. Однажды мы говорили с тобой о существовании иных миров. Помнишь, я тебе рассказывал, что ввожу в свою теорию новый член. Это космогонический член, и он является (равен) энергии вакуума, потому что пустоты нет. Я это чувствую, и я уверен, что мы встретимся с тобой, ведь все-таки моя теория подтвердилась, а введением космогонического члена я просто расширяю ее. Кстати, когда я почувствую, что конец совсем близок, я уничтожу архив и мои последние изыскания. Человечество без этих теорий будет чувствовать себя лучше».
Дальше он писал о том, что пытался воплотить принцип Маха, и о том, что Эрнст Мах был великим ученым, а она вспомнила, с каким сарказмом произносил это имя лектор в том злосчастном вечернем университете марксизма, куда ее занесло сдуру от чрезмерной жажды деятельности.
