состоящему из принципов и триариев.
Время тянулось нестерпимо медленно, словно сознавало, что любая его составная часть имеет громадное значение, и каждый миг способен сделать этот день последним днем жесточайшей войны, а может обречь человечество еще на годы самоистребления.
«Только бы началось…» — шептал Публий, обращая взор к небесам и моля богов придать решимости Ганнибалу.
Гастаты под звуки прежнего гордого, исполненного ярости и мощи марша, надвигались на врага. Пунийцы пока еще стояли, но дальнейшая задержка становилась для них уже недопустимой, так как они рисковали встретить напор врага в статичном положении, не использовав силы традиционного разгона.
Клубящиеся вдалеке за холмами тучи пыли свидетельствовали о том, что римская конница продолжает удаляться с места событий, доблестно преследуя не сопротивляющегося врага. Казалось, римляне поддались на уловку пунийцев и не замышляют каких-либо каверз. И хотя Ганнибал предпочел бы, наверное, продлить паузу, под давлением обстоятельств он ускорил дело и двинул первые две пехотные линии навстречу противнику.
Сблизившись, фаланги снова издали воинственный клич. Как и в первом случае, в этой мере самовоодушевления и устрашения врага победили римляне, что, однако, не помешало хладнокровным, привыкшим всю жизнь промышлять войной наемникам во всеоружии встретить неприятеля. Два строя сшиблись с равным усердием, но, после нескольких попыток столкнуть противника с занимаемой позиции, напор с обеих сторон ослаб, и бой превратился в сечу. Поорудовав некоторое время копьями и мечами, воины то в одном, то в другом месте снова сплачивались в единую массу и напирали на врага, пробуя прочность его строя. Так каждая сторона стремилась обескровить и расшатать неприятельскую фалангу, чтобы в конце концов смять ее и обратить вспять.
Дивясь неукротимому упорству римлян, побеждающему любой профессионализм, и присущей только им монолитности рядов, наемники стали терять самоуверенность и вскоре осознали, что сегодня вопрос стоит вовсе не о добыче, а о жизни. Они могли рисковать ради наживы, но здесь угроза поражения низводила шансы на награду до нуля, потому алчность вынуждена была уступить дорогу инстинкту самосохранения; что же будет с Карфагеном в случае проигрыша битвы, их интересовало менее всего. Глаза наемников еще смотрели вперед, а их мысли уже обратились назад. Но эти опытные воины знали, что бегство представляет собою лишь способ подвергнуться избиению, потому они попытались отступить организованно. Однако солдаты второй линии не стали расступаться перед ними и, более того, по приказу Ганнибала, воинственно выставили копья вперед. Авангард замешкался, возникла даже потасовка между галлами, мавританцами и лигурийцами с одной стороны и карфагенянами, ливийцами и македонянами — с другой. После этого часть передних наемников снова обратилась против римлян, но большинство их бежало обходным путем, используя фланги.
Началась беспорядочная бойня. Линия фронта изломалась уступами и зигзагами, словно скорчившись от внезапной боли. Где-то наступали гастаты, в других местах — наемники. Наконец дружный напор свежих сил второй линии карфагенского войска сдвинул всю массу сражающихся к римской ставке, обнажив на месте предыдущей схватки россыпи и даже целые горы растерзанных трупов и еще шевелящихся тел тяжелораненых.
Карфагенские ополченцы шли в бой с яростным восторгом, равным вдохновению римлян, ибо защищали Родину, ливийцы, большей частью, сегодня тоже считали объектом своего патриотизма Карфаген, ну а македоняне, привыкшие к победам на Востоке, старались не сплоховать и здесь, рядом с африканцами. Так что этот эшелон пунийских сил имел в сравнении с первым гораздо больший нравственный потенциал, и мощь духа питала тела воинов, делая их железными.
Гастаты терпели пораженье. Они бились бескомпромиссно и сосредоточенно, не отвлекаясь на посторонние мысли, но все же или пятились назад, или гибли на месте. Было ясно, что пунийцы вот-вот окончательно сомнут первую линию римлян, утерявшую достоинства сплоченного строя.
Сципион приказал дать сигнал к отступлению. Гастаты согласованно отошли на сотню шагов и заново выстроились по своим манипулам, будучи вновь готовыми к бою. Продолжали отходить дальше в тыл только раненые, отчаянно досадуя при этом на невозможность продолжать битву. В эшелоне авангарда оставалось еще более половины воинов, и потому гастаты с прежней твердостью встретили карфагенян и выровняли ход сражения.
Маневр частичного отступления, конечно, не был доступен войску Гая Теренция или Фабия Максима, но Сципион не раз репетировал его на войсковых учениях, обосновывая для солдат целесообразность такого хода потребностью уйти с испорченной битвой местности. Поэтому гастатов не смутила такая команда полководца. Они просто посчитали, что заваленное трупами поле боя стало неудобным для сражения, и совершили отход без всякого смущения.
Однако Публию было ясно, что при всей стойкости гастатов главную тяжесть битвы необходимо переложить на свежие силы. Потому он приказал вступить в дело принципам и триариям. Те начали выдвигаться на фланги, готовясь совершить обходной маневр вражеской фаланги, принесший некогда римлянам победу над армией Газдрубала и Сифакса.
К этому моменту тактическая ситуация еще не созрела для применения такого хода, поскольку двадцать две или двадцать пять тысяч Ганнибаловых ветеранов все еще стояли поодаль и спокойно наблюдали за перипетиями схватки. Сципиону нужно было, чтобы эта могучая свирепая толпа втянулась в сражение, дабы обрушить на нее фланговые атаки. Сейчас же ударные подразделения карфагенян сохраняли возможность маневра. Но при всем том обстановка требовала немедленных мер, и так же, как недавно Ганнибал, размышлявший о своевременности введения в бой фаланги, Сципион, не будучи полностью удовлетворен сложившимся положением, все же пошел на риск и пожертвовал жестокому богу войны свои лучшие силы.
Сципион полагал, что при виде угрозы окружения пунийцы растеряются, в их рядах поднимется суматоха, и они потеряют время, позволив тем самым римлянам выполнить основную часть маневра, причем казалось очевидным, что и в дальнейшем африканцы уже не смогут должным образом перестроиться и организовать отпор принципам и триариям.
Однако случилось непредвиденное: ветераны Ганнибала, ничуть не смущаясь поведением противника, в ответ в точности повторили действия римлян, и двумя фалангами согласованно устремились навстречу неприятелю. В результате, вместо того чтобы ударить в незащищенные фланги вражеского строя, легионеры вынуждены были вступить в обычный фронтальный бой, только на большем пространстве, без всяких преимуществ для себя.
Теперь в пору было придти в уныние уже римлянам. Но солдаты Сципиона не знали иных чувств, кроме ненависти к врагу и радости победы, и потому они, невзирая ни на что, доблестно исполняли свои обязанности, а за них всех страдал один полководец. В отличие от рядовых воинов, бьющихся мечом и копьем, Сципион сражался мыслью и чувством, и ему невозможно было уберечься от шквала страстей, которые терзали его душу подобно тому, как металл рвал тела солдат. Сейчас Публий отчаянно укорял себя за то, что показал пунийцам высшее достижение своего тактического искусства задолго до столкновения с главным противником. Однако год назад применение флангового выдвижения принципов и триариев против войска Газдрубала представлялось ему вполне обоснованным, так как, во-первых, позволило римлянам одержать полную и относительно бескровную для себя победу, а во-вторых, дало возможность в боевых условиях отрепетировать этот сложный по тем временам маневр. Тогда, идя на такой шаг, Сципион был уверен, что Ганнибал не сможет в течение одной зимы освоить этот тактический ход, но, увы, при всей своей расчетливости, он все же недооценил Пунийца и его чудо-ветеранов, а потому теперь ему оставалось лишь стискивать зубы и уповать на богов, впрочем, не только… До боли напрягая глаза, он всматривался в даль, туда, где скрылась ударная часть его армии. Тучи пыли за холмами редели, рассеиваясь и оседая, горизонт светлел, и не было ни одного бурого облачка, каковое своей густотой указывало бы на приближение конницы. Несколько мгновений назад Публий страшился обнаружить признаки возвращения Лелия и Масиниссы, которые могли бы спугнуть Ганнибала, но теперь, когда ветераны пунийцев вступили в рукопашную схватку, и нейтральный исход сражения стал невозможен, его отношение к виду на горизонт обратилось в противоположное. В новых условиях все надежды Публий возложил на всадников, а потому без устали мысленно призывал их на поле боя и в воинственном исступлении даже гипнотизировал небеса,
