— Скажу тебе коротко, — замогильным голосом произнес он, — не перечисляя народы, которые ты покоришь, твоих побед и твоих несчастий, выражу лишь общий принцип, гимн твоей судьбы…
Снова настала тишина. Публий напрягся в ожидании, потом обмяк, снова разозлился и уже твердо решил изгнать прочь коварного халдея, когда услышал:
— Всегда побеждая, ты будешь побежден.
После этих слов старик тяжело выдохнул и поник головою, будто обессилев.
Сципион ощутил, что кровь его похолодела. Он ожидал всего, только не этого. Можно было предположить, что халдей станет ему льстить, либо просто загнет мудреную на вид, но бессмысленную фразу в стиле Дельфийского оракула. Где-то в глубинах своего существа Публий втайне надеялся, что боги, воспользуясь случаем, и в самом деле дадут ему как-то понять о его особом назначении. Однако услышанное его озадачило. Это было слишком страшно для правды и слишком жестоко для лжи.
Все еще пытаясь придать происшедшему эпизоду шутливый тон, он сказал:
— Предельно коротко, чтоб быть враньем. Ложь всегда многословнее правды. Я верю тебе, халдей, и, кажется… одна победа уже обернулась для меня пораженьем…
Тут Сципион с тоскою посмотрел на опустевшее ложе напротив себя, но через мгновение встряхнулся и воскликнул, обращаясь к своему старому рабу:
— Фауст, награди этого мудреца и проводи с почетом.
— А ты, халдей, больше не давай таких пророчеств великим людям, — предостерег он гадателя, — не то кто-нибудь из них окажется недостаточно велик и снесет с плеч твою излишне умную голову!
Фауст сделал знак предсказателю и повел его за собою. В наступившей паузе всем стало ясно, что программа празднества исчерпана. Застольный пыл остыл. Тогда из темноты недосягаемых для светильников углов на середину зала бесшумно шагнул Сон и овеял истомленных всевозможными излишествами гостей своим умиротворяющим дыханьем. Варвары стали зевать и потягиваться. Фламиний, пригревший на своей груди смазливую танцовщицу, отстранил ее и выразительно посмотрел на Сципиона. Тот сидел неподвижно, погрузившись в свои думы. Квестор понял его состояние и начал прощаться с испанцами.
Вяло возобновилась суета, но Публий, казалось, ничего вокруг не замечал. Тягостные мысли надвинулись на него со всех сторон. Двусмысленное, но, несомненно, мрачное пророчество постепенно уступило первенство более реальной и болезненной ране, нанесенной рукою Купидона, и, отодвинувшись на задний план, суровым, зловещим фоном легло на картину безысходной страсти. С ужасом заглядывая в свою больную душу, Сципион видел там разнузданную оргию черных красок.
Тем временем наиболее знатные гости столпились возле проконсула, желая в очередной раз засвидетельствовать ему свое почтение. Публию пришлось очнуться, он тяжело встал, изобразил вымученную улыбку, сам ощутил ее неестественность и попытался оправдать грустную мину на лице ссылкой на слишком крепкое испанское вино, якобы одолевшее римского воина. Он каждому пожал руку и затем медленно опустился на свое место. Соотечественники также подошли к нему. Фламиний сказал, что пора и им сменить обеденные ложа на спальные. Сципион едва заметно кивнул, и римляне удалились следом за испанцами.
Прошло еще некоторое время. Публий огляделся по сторонам и увидел, что возле него остались только ликторы и рабы. Он велел уйти и им.
Сципион остался один в обширном зале, очертания которого растворялись в темноте, так как к этому времени только центр слабо подсвечивался догорающими светильниками. Он сидел, не шевелясь, и смотрел перед собою на то место, где совсем недавно возлежала Виола. В его голове все еще звучала мелодия танца. Она была и прежняя и иная одновременно и представала как бы в замедленном времени, отчего принципиально менялся ее характер. Печальный мотив будто спиралью разворачивался в пространстве, с каждым витком обрастая хором новых звуков всех оттенков грусти, и удалялся от него, унося с собою образ Виолы, мерцающий в изгибах танца болезненно яркими красками, а с ними исчезала во мраке прошлого особая, так и не прожитая, но необычайно важная часть его жизни.
Сквозь узкие окна сверху крался в зал рассветный сумрак и, словно сочувствуя Публию, не смел приблизиться к ложам, а, робко трогая стены и потолок, лишь осторожно намекал, что прошедшая ночь безвозвратно канула в бездну небытия и с утренним светом следует обратиться лицом к грядущему дню.
Сципион все еще пребывал в неподвижности. Казалось, силы иссякли, но кружева мелодии вновь и вновь сочились из его души и уносились вдаль, вслед ускользающей улыбке красавицы Виолы, которую ему, по всей видимости, не суждено более увидеть. Как пуст и бледен наступающий день.
4
Публий грезил несколько часов, потом решительно встал и, пошатываясь, направился к выходу. При виде полуденного солнца и весенней зелени у него возникло впечатление, будто он вернулся из подземного царства Орка. Прежде чем двинуться дальше, ему некоторое время пришлось привыкать к яркому свету и свежему воздуху. Заново научившись дышать, он, наконец, смог подумать о делах предстоящего дня. Ночной ураган, пронесшийся в просторах его внутренней страны, разрушил строения творческих замыслов и высокой мечты, у него не осталось желаний, но, к счастью, не убавилось обязанностей. Это и заставило его возвратиться к жизни.
Первым делом он посетил баню, стремясь поскорее смыть с тела следы бурной ночи, чтобы затем было легче омыть и душу. Холодная вода действительно взбодрила его. На миг ему даже показалось, будто бы и Виола, и халдей всего лишь приснились ему. Но, увы, это счастливое мгновение быстро улетучилось. Душевная боль поведала вскоре, что ночные переживания были явью. Однако и взятие Нового Карфагена — тоже не сон. А чтобы столь блистательное предприятие не пропало даром, необходимо продолжать действовать так же стремительно. Сципион вернулся в свою палатку в лагере и послал ликтора за Гаем Лелием.
Лелий, всегда тщательно следивший за собою, уже удалил из своей внешности следы пиршества и предстал перед проконсулом, будучи, как всегда, бодрым, подтянутым и благоухающим восточными ароматами.
Сципион расспросил своего легата о том, как прошел вечер среди подопечных ему испанских вождей. После этого он коротко рассказал о своей группе, перечислил тех князей, которые произвели доброе впечатление и заслуживают доверия, и тех, на чью верность полагаться не стоит. Только напоследок он небрежно отметил, что слишком поддался чревоугодию и жажде и под действием вина едва не потерял контроль над собою, в результате чего чуть было не увлекся прекрасной иберийкой. При этих словах Лелий великодушно сдержал улыбку и выслушал его столь же «небрежно». А Публий после этого, сделанного мимоходом покаяния, снова вернулся к делам и велел Лелию отправиться в Рим с донесением сенату и народу об их победе. Тут же совместными усилиями они составили план речи, которая должна была стать отчетом о совершенных деяниях.
Покинув шатер полководца, Лелий без промедления принялся снаряжать квинкверему в дальнее плавание, а Сципион, оставшись один, некоторое время сидел в задумчивости, затем вышел на трибунал, призвал двух ликторов и пошел с ними осматривать лагерь. Войско являло собою удручающее зрелище. Пьяный разгул истрепал его, как жестокая битва. Публий вел себя очень спокойно, зорко все подмечал, но никому не делал замечаний. Иногда он подзывал центурионов и дружелюбно беседовал с ними. Те жаловались, что солдаты за три дня стали совсем неуправляемыми. Некоторые из центурионов предлагали для острастки вместо пшеницы выдать легионерам паек на ближайшие дни ячменем и заставить их обедать стоя. Однако Сципион заявил, что не намерен наказывать победоносное войско.
Возвратившись к себе, он взял свиток и полчаса работал над каким-то текстом, потом приказал вызвать к нему легата Лентула Кавдина. Лентула Публий встретил со своей обычной любезностью, традиционно поинтересовался здоровьем и настроением своего коллеги и только после этого объяснил ему задачу, а затем отдал папирус с подробной инструкцией необходимых действий.
Корнелий Кавдин добросовестно изучил инструкцию и сразу же приступил к ее исполнению. Он
