направленные против Михаила Евграфовича. «Ужели, наконец, не противно это лицемерие, эта вечная маска, надевши которую этот человек одною рукою богу молится, а другою делает всякие кляузы?» — возмущенно писал Салтыков матери 22 апреля 1873 года. Однако точно так же, как некогда вятские чиновники совершенно понапрасну считали себя единственными прототипами жителей щедринского Крутогорска, так и родичи Салтыкова приписывали себе слишком большое значение, думая, что Головлевы — это простой псевдоним для изображения их семьи, а сама книга — акт «низкой мести» обделенного при семейном разделе человека.
Арина Петровна была не индивидуальным портретом Ольги Михайловны Салтыковой, а художественным типом наиболее хищных представителей помещичьего сословия. Вся ее незаурядная энергия целиком уходит на сколачивание состояния, неустанное приобретательство. Щедрин иронически уподобляет ее Ивану Калите, изрядно округлившему доставшееся ему скромное Московское княжество. И хотя действие книги в основном разыгрывается в узком семейном кругу, но автор с первых же страниц дает почувствовать ту «страдательную среду», на которой зиждется существование Головлевых.
Известие о том, что Степан Владимирович (он же «балбес») продал свой московский дом и, таким образом, может скоро вернуться «на материнские хлеба», немедленно вымещается на этой среде. Разгневавшись на оброчного крестьянина, не предупредившего ее о готовящейся продаже, Арина Петровна повелевает: «Вызвать его из Москвы, и как явится — сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить!»
Глухие отголоски подобных жизненных драм слышатся и на других страницах романа. «Важивала», — лаконично отвечает Улита на вопрос Иудушки, знает ли она московский воспитательный дом, куда ей предстоит отдать прижитого елейным святошей незаконного сына.
Из окон головлевской усадьбы крестьяне кажутся просто черными точками, но с каждой из этих точек связана горестная история вековечного труда и тянущихся через всю жизнь лишений, обид, страха. Даже конец крепостного права не дает долгожданной свободы. Пусть погибают Головлевы, оказавшиеся не в силах приспособиться к изменившимся условиям, но на их место налетают новые нахлебники.
Иудушка только в своем воображении заставляет мужичонку Фоку соглашаться на кабальные условия, на которых он ссужает в долг рожь. Но это «узорчатое здание фантастических притеснений» нередко претворяется в самую форменную действительность. Разговор с Фокой призрачен только для головлевской усадьбы: в сотнях других он происходит наяву. Окажись на месте Порфирия Владимировича «кузина Машенька» из «Благонамеренных речей» (она, кстати, соседка Головлевых), из ее дверей выходили бы взаправдашние, ободранные «доброй» барыней Фоки.
Но «кузина Машенька», как во время оно Арина Петровна, по своей энергии и оборотливости — всего лишь «случайный метеор» среди своего падающего сословия. Она уже тяготеет к новым хозяевам, она своя среди подрядчиков, кулаков и пронырливых земских деятелей. А в «Господах Головлевых» Щедрина интересует другое: он словно бы в чем-то возвращается к своему старому замыслу «Книги об умирающих». Черты исторической обреченности и занимают его в Головлевых.
Еще в ту пору, когда стараниями Арины Петровны дела их находятся, казалось бы, в цветущем состоянии, кое-где обнаруживаются малозаметные поначалу изъяны. Лихорадочная деятельность ощущается даже в самой усадьбе — «в конторе, в амбарах, кладовых, погребах» и вызывает представление о страшном, напряженном, выматывающем все жилы труде крепостных крестьян. Полнехоньки закрома барской усадьбы, но «не мало было в них порченого материала, к которому приступить нельзя было ради гнилого запаха». «Сколько, брат, она добра перегноила — страсть!» — жалуется Степан Владимирович на «хозяйственную систему» матери.
Так возникают в романе тема бессмысленности хваленых хозяйственных подвигов и еще еле ощутимый мотив гибели. Запах гниения доносится не только от кладовых. В самом доме люди как бы гниют заживо. Слово «семья» не сходит с языка у Арины Петровны, все, что она делает, направлено как будто ко благу семьи. Но она совершенно равнодушна и к пьянству мужа и к болезни Степана Владимировича. «Кашляет да кашляет, — отмахивается она от рассказа старосты, — что ему, жеребцу долговязому, сделается!»
Смерть Степана Владимировича, содержавшегося под своеобразным домашним арестом, — как бы зловещий пролог к семейной драме Головлевых. Все, что кажется особенностями личного характера Степана Владимировича, — непрактичность, склонность лелеять несбыточные мечты, постепенно приводящая его к полной отрешенности от жизни, — впоследствии проступает и в его братьях.
Арина Петровна и права и не права в своем недовольстве детьми. Ведь даже «постылый» Степка- балбес подвержен поэзии стяжания, хотя и в наивной, почти детской форме. Лишенный всяких надежд на какое-либо участие в наследовании накопленных богатств, он тем не менее «принимал живое и суетливое участие в процессе припасения, бескорыстно радуясь и печалясь удачам и неудачам головлевского скопидомства». Узник и жертва головлевских порядков, Степан Владимирович добровольно, таясь от матери, принимает на себя роль надсмотрщика: «…на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат!» — волнуется он, питающийся объедками с барского стола.
Апатичный Павел Владимирович выходит из своего вечного безразличия, слушая давно известный рассказ матери о том, как закладывалось семейное благосостояние. Он «даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку».
С этой любимой «сказкой о благоприобретении» входит в мир Павел Владимирович, с нею живет, с нею и умирает. Неспособный на какую-либо деятельность, он чуждался людей и любил вино потому, что оно позволяло ему в уединении творить «особенную, фантастическую действительность»: «Это был целый глупо-героический роман, с превращениями, исчезновениями, внезапными обогащениями…»
Павел Владимирович, так сказать, идеалист обогащения, берущий в мечтах реванш за причиненные ему обиды при разделе с братом. Он не умасливает мать, чтобы затем ловким маневром оттеснить ее от всякого управления имением, как то делает Порфирий Владимирович. Но в его мечтах и действительных поступках нет места ни живому человеческому состраданию, ни заботе о ком-либо. Он приютил у себя выдворенную братом мать с тем же равнодушием, с каким позволяет себя обкрадывать ключнице и камердинеру, лишь бы как можно реже покидать свой мечтательный мир. Но когда запой приводит его к гибели, он и перед смертью никому и ничему не верит. Арина Петровна умоляет передать ей «из рук в руки» свой капитал, чтобы тот не достался ненавистному обоим Иудушке.
«Павел Владимирович вдруг как-то зло засмеялся. — Палочкина историю, должно быть, вспомнили! — зашипел он, — тот тоже
— У меня, мой друг, любовников нет!
— Так без любовника убежите… с капиталом!»
Эта атмосфера взаимной вражды и недоверия доходит до огромного накала, когда Иудушка, «на законном основании» прибирающий к рукам братнино наследство, алчно поглядывает даже на собственный тарантас матери, покидающей бывшее имение Павла Владимировича.
«— Так тарантас-то, маменька, как же? Вы сами доставите, или прислать за ним прикажете? — наконец не выдержал он.
Арина Петровна даже затряслась вся от негодования.
— Тарантас — мой! — крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось и неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетель есть»!
Эта мелочность «родственных» расчетов особенно рельефно выступает перед читателем, если вспомнить о том безымянном мужичке, который принес Иудушке три целковых (громадная для крестьянина сумма!), пояснив: «Должок за мной покойному Павлу Владимировичу был. Записок промежду нас не было — так вот!»
И. А. Гончаров восторженно писал Щедрину об «ужасающей детали» — о тарантасе, звучащей более хлестко, чем откровенная пощечина. Поступок тихого мужичка удваивает ее силу.
Казалось бы, Иудушка торжествует: он — богатейший и влиятельнейший среди окрестных помещиков;
