ЯПОНСКАЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Ужасный призрак
Оказался высохшей
Метелочкой мисканта
(комическое трехстишие XVIII в.)
Еще Лафкадио Хэрн[380] (1850-1904) заметил в конце XIX в., что сознание японцев по-прежнему хранит цельный образ мира, известный нам по записям древних мифов. Мир этот наполнен таинственными существами, порожденными анимистическими представлениями. Можно только вообразить, насколько реальнее и красочнее он был в прошлом.
Зловещие духи живых и умерших — монококэ — наряду с реальными персонажами действуют в раннесредневековой придворной прозе, а в Средние века являются во снах странствующим монахам в драмах Но, чтобы в печальных песнях и завораживающих танцах излить обиды, мешающие им упокоиться в нирване. Они наставляют и смешат простой люд в дидактических рассказах (сэцува), лубочных повестях (отогидзоси) и фарсах (кёгэн).
Но главными героями повествования призраки (юрэй) и оборотни (обакэ) становятся только в городской прозе XVII в., переселившись туда из зыбкой реальности «плывущего мира» не без помощи китайского жанра новеллы о необычайном (чуаньци). Признавая сокрытые области бытия, горожанин не зависит от них всецело, как земледелец от погоды или самурай от воли господина, а потому превращает их в объекты игры, эстетического созерцания. Способствовал тому и долгий мир эпохи Эдо (1603—1867) — не случайно один из гениев фантастической прозы Уэда Акинари назвал истории о привидениях и оборотнях «досужими беседами в благополучной среде».
В рассказе 1796 г. эдоского литератора и книгоиздателя Сомаидзина обакэ жалуется: повсюду теперь яркие фонари, чайные домики и прочие увеселительные заведения, так что уважающему себя оборотню негде показаться на люди, а потому он просит сочинить страшный сюжет, способный вернуть уважение к потусторонним персонажам. Писатель в ответ объясняет, что нынешних обывателей вряд ли напугаешь такими пустяками, и в доказательство предлагает взглянуть на сцены городской жизни через голландскую подзорную трубу. Пугающая картина предстает перед ошеломленным оборотнем: клиент в ожидании куртизанки в нетерпении вытянул шею, словно чудище рокуро-куби, у которого шея и вовсе безразмерная; сама же куртизанка молниеносно собирает деньги с других клиентов, будто тысячерукая богиня Каннон; почтенные замужние дамы с помощью нехитрой косметики превращаются в юных красоток; на ярких матерчатых вывесках изображены старики, которые вставляют себе стеклянные глаза и металлические зубы, красят седые волосы и скрывают лысины париками. Павший духом обакэ, согласившись, что здесь ему больше делать нечего, со всем своим семейством отправляется куда-то далеко за горы Хаконэ.
Неужели время народной поэтической фантазии ушло навсегда? Конечно нет, просто она приняла иные формы. Чем скупее и лаконичнее становились «достоверные» легенды и предания о разнообразной нежити, тем красочнее — откровенно условные сюжеты позднесредневековой литературы. Один за другим рождались сборники «повествований о страшном и таинственном» (кайдан), обычно называвшиеся «ночными рассказами свиты», «рассказами из всех провинций» и т. д.
Существовала, например, традиция устного исполнения так называемых «ста повестей» (хяку-моногатари), причем каждый очередной рассказчик, завершив свою историю, гасил один из ста фонарей, так что воцарявшийся в конце мрак наполнял сердца слушателей ужасом.
Однако всерьез и надолго подобные страшилки никого не пугали. Центр внимания в новое время переместился из мира потустороннего в реальный. «Люди — настоящие оборотни, и нет такой диковины, коей не нашлось бы на этом свете», — утверждает Ихара Сайкаку, который в собственных «Рассказах из всех провинций» одним из первых открыл «человеческое измерение» жанра кайдан. «Настоящее можно узреть в глубокой древности», — вторит ему Уэда Акинари в предисловии к сборнику новелл «Луна в тумане», чей фантастический мир, по мнению японской критики, в своем художественном совершенстве сопоставим лишь с драматургией позднего театра Кабуки на рубеже XIX и XX вв.
«Рассказы ночной стражи» («Тоноигуса», 1660) Огиты Ансэя и «Повести о карме» («Инга моногатари», 1661) Судзуки Сёсана обнаруживают явное родство с устной былинкой — «достоверным рассказом» о встречах с персонажами низшей демонологии, призраками и т. д., с типичным для нее лаконичным сюжетом и доверительно-обыденным стилем повествования. И если в сборнике Ансэя ощущается некоторое влияние жанра эпической воинской повести гулки («О фрейлине Кодзайсё и призраках»), то фольклорный динамизм сборника Сёсана напоминает парадоксально-воинаственный дух дзэнских проповедей его автора, бывшего самурая, чей духовный девиз заключался в словах: «Убей живое!»
Двух других авторов, представленных в антологии, — японского литератора, одного из творцов просветительской городской прозы канадзоси Асаи Рёи (?—1691) и осакского эскулапа, создателя «литературы для серьезного чтения» (ёмихон) Цугу Тэйсё (1718—1794?) — разделяет целый век, в который уложилась история классического кайдана от его рождения до наивысшего расцвета.
Асаи Рёи в своем сборнике «Кукла-талисман» («Отоги боко», 1666) переложил на японский лад 18 из 22 рассказов китайского писателя XIV в. Цюй Ю «Новые рассказы у горящего светильника». На родине Цюй Ю подобные сюжеты вызывали неодобрение у конфуцианских схоластов своей недостаточной поучительностью. В Японии же не было свойственного рационалистическому Китаю предубеждения против «рассказов о необычайному а потому сборник Асаи Рёи сразу стал классикой и вызвал поток подражаний. Но следующим крупным успехом в жанре кайдан стали лишь сборники Цуги Тэйсё «Гроздь цветов» (1749) и «Пышный луг» («Сигэсигэява», 1766), вслед за которыми в 1776 г. вышел сборник Узды Акинари «Луна в тумане» — вершина жанра кайдан позднего Средневековья,
Оригинальный сюжет из второго сборника Цуги Тэйсё — «О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу» соединяет в себе черты классической истории о лисах-оборотнях, детективного рассказа и лирической новеллы о любви, давая представление о литературном мастерстве сочинителя и о том направлении, в котором эволюционировал кайдан в XVIII в.
В. П. Мазурик
