гоняли, как крыс, ногтями давили, как вшей. А те, кто и это пекло выдержал, дождались солдат с красными звездами и снова смогли почувствовать себя людьми. Добрался я, сынок, до Варшавы, и что же? Была бы уж там хоть могила жены и детей. А то только развалины да смрад, а смрад от всех трупов одинаковый. Уехал я, потому как был никому не нужен и себе не нужен.
- Почему же? - прервал я осторожно. - Можно было остаться и взяться за работу.
- Только не там! - запротестовал он. - Я боялся, сынок, понимаешь, боялся. Потому что уж если б я решился взяться за расчистку развалин, то мне надо было бы делать это именно там, на Воле. А если бы я вдруг из-под развалин вытянул лоскут ее платья или же детский ботинок, что тогда? Что дальше-то? Боялся я, понимаешь? Ну, понимаешь?
- Понимаю.
- Вот видишь… Потому я и уехал оттуда. Но я еще не был стар, жизнь требовала своего. Жизнь - это паскудная сила, сынок… Встретил я женщину такую же одинокую, как и сам, которая тоже немножко в жизни повыла. Хорошая, добрая, порядочная. Правда, с той, первой, не сравнишь, но ведь той-то не было… Я уже и через Красный Крест разыскивал, и все, конечно, без толку… Со второй мы даже не вступали в брак, потому что она хотела венчаться в костеле, а я не хотел костельного брака, впрочем… разве венец людей связывает? Нашел я жилье, нашел работу, и так постепенно все как-то просветлело. Жизнь - это паскудная сила. Казалось бы, уже все исковеркано, а тут на тебе - срослось, как-то затянулось… Она мне понравилась. Друг другу мы полюбились, и притом очень. Правда, к той я даже на брюхе пополз бы, но ведь ничего не поделаешь: той не было. Приблудила к нам собака, великолепная немецкая овчарка. Жена назвала ее Блэком. Странно, но она не хотела сказать, почему так назвала. Потом жена принесла еще кота. В праздничные дни, а зачастую и после работы, я выбирался на рыбалку - тогда ведь, сынок, еще было что ловить, не то что нынче. И вот однажды, в сорок девятом, в августе, вот так, как сейчас, возвращаюсь я с уловом домой поздним вечером, при луне, стучусь в дверь - никакого ответа. А жили мы в небольшом домике с садиком. Блэк лает, а жена двери не открывает. Из дому никуда не вышла, потому что в комнате свет горит и ключ торчит в замке. Я стучу все сильней и сильней, думаю, может быть, уснула, но все без толку. Ни ответа, ни привета. Вышиб я тогда дверь. Блэк подскакивает ко мне, хвостом виляет, а вся морда у него в крови. Вхожу в комнату, а жена лежит под окном, горло у нее перегрызено. Уже холодная. Купила себе, сынок, материалу на пижаму, в полоску. В тот вечер закончила шитье и примерила. В той пижаме и лежала с перегрызенным горлом.
Я почувствовал себя так, словно и мне что-то перегрызает горло.
- А Блэк хвостом машет, смотрит мне в глаза и похвалы ждет. Наш любимый Блэк. И ты бы ведь, сынок, завыл?
Он помолчал с минуту, наверное, чтобы дать мне время для принятия решения - выть или не выть.
- И мне пришлось его убить… А знаешь, сынок, за что?
- Ну… так ясно же… - пробормотал я.
- Да, за жену убил, но можно ли было пса за это винить? Разве pro надо было винить? Люди его так обучили. Что ж, выходит, он должен был оказаться умнее людей и не доверять людям? Разве он мог знать, что и другие люди есть на свете? Ведь это всего-навсего собака. Так знаешь, за что?
- Ну… потому что это был эсэсовский пес.
- Да.
- Опасный.
- Да что там, опасный-опасный! - он сердито махнул рукой. - Из-за того, что опасный, так то милиционер хотел его застрелить. А я сказал: нет, я сам! Знаешь, за что? За то, что он мне в глаза заглядывал, хвостом вилял и похвалы ждал. За то, что он меня принимал за такого же, как те, кто его воспитал и обучил. За это сынок.
Он вытащил сетку с рыбами на берег. Я лишь теперь увидел, что улов у него богатый. Несколько отличных язей, лещ величиной со сковородку, плотва крупная. Он извлек из сетки леща. Внимательно посмотрел ему в глаза, а когда лещ изо всех сил стал бить хвостом, бросил его в воду. Вынул язя, и сцена повторилась. И еще раз, и еще раз.
- Что же вы делаете?! - я не мог удержаться от этого возгласа.
- То, что видишь, сынок, - ответил он спокойно.
- Наловили, а теперь выбрасываете?
- Рыба глупа. Пока не нарвалась на крючок, бросается на любую наживку. Если не она сама, не ее папа, не ее мама никогда не нарывались на крючок, то нет в ней осторожности. Ты, сынок, наверное, знаешь о наследственности. Поколение поколению передает свой опыт. И потомство таких родителей, которые попробовали крючок, уж на какую попало приманку не польстится. А люди придумывают все новые и новые приманки. Рыбу нужно учить, чтобы она сама набиралась опыта и передавала его потомству. Я себе оставляю лишь сильно покалеченных, которые иначе только мучились бы, а здоровые пусть себе уплывают и на ус наматывают. Вот так, сынок…
Чудак…
Тут я то ли краем глаза увидел, то ли шестым чувством почувствовал, что с одним из моих поплавков что-то происходит. Нужно было сосредоточить все внимание на этом главном предмете интереса. Тьфу… это будет всего-навсего плотва. «Жалкую плотвишку вытащу, - подумал я машинально. - Ну, да ладно, и она пригодится…»
- До свидания, - услышал я прямо над ухом.
Я повернулся, чтобы как можно сердечней ответить деду. Он протянул мне руку на прощание. Я поспешно пожал ее, буркнул свою фамилию - и снова к основному объекту…
- Как ты сказал, сынок? - услышал я из-за спины нетерпеливый голос.
- Ширковский.
- А как звать тебя?
- Хенрык.
- Есть у тебя брат Эдэк и сестра Зися?
- Есть, - ответил я нетерпеливо, потому что рыба клевала все азартнее и азартнее, нельзя было прозевать момент подсечки, а старик все сильнее повышал голос - еще спугнет мне рыбу. Но откуда он знает, что Зися, а не Зося?
- А мать, мать? - он дышал над моим ухом. - Хелена?
- Хелена.
- Жива?!
- Жива.
- Сынок!!
На этот раз он произнес это таким тоном, что меня охватило волнение. И лишь только тогда я заглянул в его глаза, озаренные последними лучами заходящего солнца.
‹№ 40, 1980)
Уильям Хиллен
Радужная форель на озере Дивном
