поспешно и будто с укором откликнулась Клементьева. «Он только что снасть мою обрубил, ты не приметил, а он обрубил». - «Я видел, - возразил Клементьев, - только не знал, чей спиннинг». - «Мой, мой шпиннинг! - В тоне механика досада мешалась с непостижимой гордостью: что ни говори, а жизнь, ее приметные события не обходили его. - Ему бы отцепить мои якорьки, а жаль времени, жаль! Якорьки-то чужие. Спасибо, поплавок оставил…» «И вы скажете ему?» - волнуясь, спросила женщина. «Стану я мелочиться! - Он усмехнулся. - Прошлый год к Сереге Прокимнову племянник из Ко- ломы приезжал. Он и прихватил его порыбачить. Серега у нас тоже ведь не… - механик опасливо перебрал в уме все привычные ему сравнения, не нашел подходящего и сказал: -…сменный диспетчер, он все чин по чину. А Прошка увидал чужого пацана - и по уху, в канал спихнул, в этот вот. - Николай показал на узкий канал электростанции. - Хорошо, там решетка, а то концы, в помол. Вгорячах мы в район звонили, в милицию, а приехала милиция, все слиняли: было, не было, никто не видел, никто не звонил. Один пацан уперся: на дне, говорит, мои очки лежат, можно проверить… Пацан городской, жестокий, в нем, можно сказать, деревенского прощения нету. Серега Прокимнов выручил: сам уронил, говорит, очки, а теперь к людям вяжешься». Механик будто радовался счастливому исходу, и Прокимнов был с ним заодно, нисколько не унижен этими воспоминаниями: улыбка играла в уголках его маленького самолюбивого рта с запекшимися, словно от постоянной жажды, губами, на темном вытянутом лице, с щеками, запавшими от потерянных зубов, в близко сидящих, неумных, но заносчиво-горделивых глазах: как ни ряди, а обманули милиционеров, погорячились было, а потом не дались, по своей воле все повернули: чего об очках печалиться, если голова цела!… «Он что, торгует рыбой?» - спросил Клементьев, стараясь не показать возникшей в нем заинтересованности. «Зачем торгует? - заступился за Рысцова Сергей Прокимнов. - У него рука всегда чистая, не поверишь, что она когда рыбу или деньги держала. - Он помолчал, колеблясь, продолжать ли восхваление старшего караульщика. - Прошлой осенью Рысцов плотину чуть не загубил, начальника выгнали, ему не то что шлюза, речного дебаркадера не видать, а Прошке все нипочем. Ты выручал нас, а не знаешь». - «Рысцов из охраны, его ли дело класть плотину?» - «Выходит, его! Помнишь начальника, Петухова? Он к нам в июне прислан, плотины отродясь не ставил и не клал, она одна такая в России, а все мудровал, порядки менять хотел: охрану, говорит, сниму, зачем она - дорого, и народ у нам сознательный. Прошка ему и прописал сознательность!» - «Как же он мог это сделать?» - все еще не верил Клементьев. «Уговорил, Рысцов покойника уговором возьмет. Вода, говорит, понизу идет, и ладно, у нас всегда так. А шуги на день-два, отойдет, еще и на солнышке погреемся. И за нас заступился, он у нас профорг: дай людям праздники отгулять». - «Почему же вы не сказали начальнику?!» - спросила женщина. «Без спросу в советчики чего лезть?» - пришел на помощь Прокимнову механик, не чувствуя за собой и малой вины. «Он, что же, молодой был, начальник?» - «Видел его твой Клементьев: телятина!» - «Как же вы могли!» - «Нам прогноз не говорят, - отвел упрек Прокимнов. - Кто знает, может, и к теплу повернет, солнышко каждому в охоту, а другой год и в декабре Ока не подо льдом…»
От караульной будки к ним приближался Яшка Воронок, инвалид без трех пальцев на левой руке, сменивший на посту Евдокию Рысцову. Он шел вдоль канала, шевеля на ходу чужие куканы. Плоскодонка причалила под электростанцией, никто не приметил, как понизу подкрался Рысцов, в калошах на босу ногу, в узких брючонках и застиранной пижамной куртке, будто прогуляться к ночи по нужде. Он вышел под яркий свет фонаря, достал из пижамного кармана сигарету и закурил от спички, разглядывая исподлобья Клементьева с женой и шлюзовский народ. «Здравствуйте! - кивнул он инженеру, а шлюзовским неожиданно по очереди сунул руку, будто давно не виделся с ними, а значит, и они не могли видеть его. - Ты чего здесь?» - строго спросил у Алеши. «Он с нами, - ответила Клементьева с вызовом. - Муж пригласил… взял с собой». Рысцов скучно посмотрел на нее, будто не сразу понял: «Стало быть, пригласил…» Лицо его в ровном шелковистом загаре не выразило ничего. Коротко остриженные волосы в лунной ночи казались седыми, а весь он далеким от суетных страстей. Рысцов присел у раздавшейся от рыбы сумки. «Твоя, что ли, Николай?» Механик кивнул. «Скоро всю рыбу переловишь: еще и на кукане у тебя». «И там сидит, - подтвердил механик. - Куда им деться, провод не леска, не обрубишь…» Рысцов взглянул на него карими, святыми глазами под детскими бровками и, склонясь к веревке, рванул из-под устоя сеточку. Пусто. «Вот моя удача, - посетовал он. - Все берут, а я - мимо. Поймали чего?» «Жду! - отрезал Клементьев. - Я вроде вас - не мастер». Что-то в тоне инженера насторожило Рысцова. «Что ж вы гостю хорошего места не уступили? - попрекнул он шлюзовских. - Вы всякий день ловите, а человеку выдался выходной…» «Мое место хорошее, - сказал Клементьев. - Браконьеры мешают». - «В запретке?» Рысцов встревожился, сигарета щелчком полетела в воду, он уставился на Воронка, ждал ответа, но откликнулся Клементьев: «Вы! На лодке с воротом, с браконьерской снатью». Рысцов не стал разубеждать инженера, он жалел его слепоту. «Кто орудовал? - спросил он. - Приезжий человек приметил, а вы?!» «Шуровали… - отозвался Прокимнов. - Разве разглядишь кто? То темно, то луна слепит… «Не разглядишь! - рассердился Рысцов. - Чего вам надо, вы усечете. Шпиннинг у тебя чуть шевельнется на плотине, а уж ты там». «Двое были, кто их знает» - сказал механик. «Лодку хоть разглядели? - Рысцов весьма натурально страдал от равнодушия шлюзовских. - Вы тут все лодки от Новоселок знаете, по уключине услышите, как она скрипнет». В шуму ее не слыхать, - ухмыльнулся механик и сказал твердо: - Не наши были, Рысцов, фулига- ны, они мне снасть обрубили…» - «А ты терпишь, Николай-угод- ник!» - «Иисус терпел и нам велел».
Алеша растерялся: Рысцов - фигура, для мальчишек особенно: главный караульщик, и мальчик разглядел его в плоскодонке, но теперь стал сомневаться. Прошка стоял домашний, печально отрешенный, в сухой курточке, и руки его сухие, несуетные. «Будет вам притворяться, Рысцов, - сказал Клементьев несвободным ртом, зубами прихватив кончик лески и затягивая петлю на цевье тройника. - Все вас видели, только не скажут. Остерегаются». - «Я им не начальство, бояться меня нечего. Они на шлюзе хозяева, а я их добро караулю. Любого спросите». «Они скажут, как же!» - возразил Клементьев: стена поднималась между ним и рыбаками, он ставил их в тупик, а этого люди не прощают. И Алеша смотрел на него с сожалением - не умом, сочувственным сердцем, опытом маленькой своей жизни он предчувствовал, что инженеру не одолеть Рысцова; в женщине он еще подозревал нечто непредвиденное, какую-то скрытую силу, а Клементьев проигрывал, хотя и был честен. «Шлюзовские меня угадали бы и в дождь, и в темень, - беззлобно твердил свое Рысцов. - Мы друг друга, как кобели, по запаху чуем, свои люди…» «Свои люди завсегда сочтутся», - сказал механик со чначспи.- м. предлагая и Клементьеву кончить канитель, приглашая и ею и компанию; и ты ведь свой, ты хоть и в чинах, а явился на плотину, куда доступ строго закрыт, значит, знаешь, что человек человеку не ровня, вот и живи по этому закону. Но Клементьев не внял резонам механика. «Мне свидетели не нужны, - сказал инженер. - Может, с берега они и не разглядели, а я все видел: и рыбу, и как вы чужую снасть обрезали». «Был бы я в лодке, - вздохнул Рысцов с сожалением, - я бы все шпиннинги обрубил, с плотины ловить запрещено»… - «А ведь стоят! И теперь стоят, и днем!» Выходило и вовсе нескладно: Рысцов оказывался для рыбаков отцом родным, Клементьев - недругом, Алеша почувствовал это остро, до тоскливого горестного сожаления. «Что мы - звери, не дать шлюзовским лавить?! Они кормятся плотиной… И вы не на богомолье ехали и не купаться к нам. Два шпиннинга у вас, обловитесь, куда рыбу девать? - Он простодушно улыбнулся, все еще предлагая мировую. - Дружкам гостинцы, не торговать же. И пацана с собой прихватили по прихоти, а караульщики уважили. По-другому нельзя, по-друго- му - жизнь затмится, толку в ней не останется…» Рысцов брал верх над инженером, а в глазах шлюзовских и вовсе уложил его на обе лопатки: не ими. эти порядки заведены, не им их и менять. «Они промолчат, видно, вы их крепко держите… - Жена Клементьева поднялась с грузовой тележки на рельсах узкоколейки. - Я вам все скажу… я никогда сюда не приеду…» Но инженер не дал ей говорить, велел идти в машину, назвал, как чужую, по имени-отчеству, и она ушла, задернув «молнию» куртки до подбородка, ушла с замкнутым, в свекольных пятнах лицом. Клементьев распекал Рысцова истово, громогласно, но пустым, потерявшим силу голосом, заглушая тоску и неминуемое поражение; он всласть накричится и уедет, а здесь все останется по-прежнему, и чем громче кричит Клементьев, тем очевиднее, что на плотине ему больше не бывать - собственная гордость не пустит.
Рысцов выслушал Клементьева, недоуменно, протестующе повел плечами, огляделся, наяву ли все это или померещилось, поманил пальцем Воронка и приказал негромко, будто никому другому и не полагалось слышать его, исключительно к службе относящиеся слова: «Развиднеется, гони пацана к чертовой матери! Сорвется ненароком, с нас шкуру спустят. Свидетелей не найдешь, умотают на машине с нашей рыбой».
Ждать рассвета не пришлось.
Вслед за Рысцовым растаяли в призрачно-голубой ночи и шлюзовские; уходили не прощаясь, быстро,
